Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Да, теперь он умел многое. Война научила, теперь ему предстояло постичь искусство управлять людьми, понимать их души.

— Я должен суметь, Васильич! Должен!

Васильич засуетился, вытаскивая что-то из ящика, стоявшего под столом: там хранился "НЗ" на всякий, как говорится, пожарный случай.

Аширов потянулся к сумке, чтобы угостить ребят папиросами, привезенными из тылового города, и тут только вспомнил, что захватил из штаба почту для своего взвода.

Все кинулись к Аману.

— Почта!

— Что же ты молчал, а еще политрук называется!

— Давай!

— Ребята, не жмите, — отбивался Аман, — все получите. Мне вашего не надо. Ну и народец… Мухаммедов, не жмись, пишут тебе, потерпи малость… Держи, Сергеев, тебе сразу два. Поделись с Иванченко, ему тоже пока пишут. А вот, Сашок, на, именинник. Хватай, Сашок!.. Васильич, извини… И тебе, Паша, не принес. А вот Лизутину! Ах, да он же погиб…

Получив свой треугольник, каждый отходил в сторону и углублялся в заветные, излучающие тепло строки. Кержач подсел к Сашку.

— Что пишет твоя краля? Наверное "Люблю, целую!" — и всякое такое… А ты не верь! — ехидно посоветовал он.

— Зачем же так, Кержач! — укорил его Аман.

— А что?

— Женщины разные бывают.

— И все равно ни одной из них верить нельзя. Просто ты хороший человек, политрук, и о других хорошо думаешь. Вот возьмем, к примеру, мою. Красивая, я тебе карточку показывал, помнишь? Даже очень приятная! — начал взвинчивать себя Пашка. — Ты считаешь, она сидит там и дожидается меня? Фигу с маслом! Мать написала: "Уехала твоя Анька в Красноводск, кинула меня в Ашхабаде одну. Работает теперь где-то в порту и вертаться домой не думает, даже писем не пишет". Ну как, хороша штучка?

— Что тебе ответить, Паша?! Причины бывают всякие. А порт нынче большое военное значение имеет.

— Хм, знаем мы это значение, — ухмыльнулся Кержач. — Морячки там. Или офицерики — отпускники по ранению… Говори прямо: спуталась с кем-то и укатила подальше от глаз матери. Да ну их всех!..

— Зря ты так, Кержач, всех обливаешь, — подал голос Сашок. — Неловко даже слушать тебя, все нехороши!

— А ты заткнись! — накинулся на него Пашка. — Молод еще меня учить.

— Не надо, Паша, — вступился за Сашка Васильич. — Поспорили и будет.

— Ага! — окрысился Пашка. — Теперь еще погладь по гриве своего сосунка!

— И поглажу. Ласка, она завсегда человека человеком делает, а злоба — только порождает. Хороший ты разведчик, Пашка, а мужик, однако, никудышний.

— Это почему же?

— А ты подумай, может чо и придумаешь, дурья твоя башка. Бабам нашим там не слаще, чем нам. Они и за себя, и за мужиков своих вкалывают. Да еще и с детишками… Голодно им.

— Брось, Васильич. Старуха твоя тоже, небось, старичка какого помоложе подхватила!

Вокруг засмеялись. Но Васильич и глазом не повел, будто и не в его огород был Пашкин камешек.

— А что, — сказал он, — пусть хоть на старости лет повеселится. Много ли радости от меня видела? То — одна война, разруха, басмачи… Теперь вот опять война, опять неурядицы. Может, и не встретимся больше.

— Ну ты, Васильич, прямо Христос, — не унимался Пашка. — Все прощаешь?

— Не все. Бывает в жизни и такое, что не прощается. Но если женщина ослабла духом или оступилась, я понимаю ее и не судья я ей.

— А я не-е-т! — рванул на себе гимнастерку Кержач. — Ни в жисть ей, стерве рыжей, не прощу! В Красноводск ускакала на вольные хлеба, это надо же!

Крик Пашкиной души находил полный отзвук в душе Амана. Он должен что-то сказать, как-то успокоить Пашку. Он же политрук! Но как это сделать? Не думал, что на фронте придется решать подобные вопросы. А жизнь — вот она, и подкинула штучку! Не пистолет в руку и с криком: "Ура! За мной!" — а верить или не верить женщине, приходится решать! Эх, Пашка! Знал бы ты, дружище, что на моем мелеке^[13] выросло и бурьянится там! Может, не так переживал бы.

— Сергеев, — сказал Аширов. — Сыграйте что-нибудь, муторно на душе.

— Кержач, — попросил Сергеев, — передай баян.

— Катись ты!

— Паша, успокойся, — сказал Аллан. — Передай баян. Он же с тобой рядом.

— Ладно уж, бери свою заводилку, Сергеев. Услаждай слух начальства.

— Сыграйте нам что-нибудь такое, Сергеев, чтобы за душу…

— "Землянку"?

— Да, да, — торопливо ответил Аман. — Это именно то, что надо.

Полная грусти мелодия о женщине, сидящей у детской колыбели, забилась о тесные земляные стены. Голос у Сергеева несильный, но задушевный. Аман откинул голову, вслушиваясь в слова песни. Она всегда напоминала ему Сульгун и их сына. Будто о них была написана.

Васильич по-медвежьи мягко пересек землянку, сел рядом с Аманом, шепотом спросил:

— От своих письма получаешь?

— Последнее получил в госпитале, — ответил Аман.

— И как?

Не отвечая, Аман расстегнул правый карман гимнастерки, вынул конверт.

— Прочти, отец.

— Зачем?

— Прочти. Тебе можно.

Васильич взял в руки потертый на сгибах листок, подвинулся к коптилке. "Аман!" — прочел он обращение и взглянул на Аширова. Тот сидел, устремив глаза в стену. Что видел он? То ли поле боя, где гибли его товарищи, то ли женщину, которая так холодно обращается к нему: "Аман!"

"Аман, — читал Васильич, — я не буду просить у тебя прощения. И не хочу. Думаю, ты в тайне сам чувствовал, что мы поторопились, приняли просто добрые отношения за нечто большее. Как я ни старалась, мне не удалось тебя полюбить по-настоящему. Короче: недавно я встретила Рахима. Того самого, что любила до встречи с тобой. И, кажется, мое чувство вспыхнуло снова. Ничего не хочу скрывать от тебя. Ты хороший. Найдется женщина, которая полюбит тебя. Жаль только, что отнимаю у тебя сына. Но что поделать. Прощай. Сульгун".

Васильич непроизвольно сжал листок в кулаке, потом поспешно расправил и осторожно положил по тем же потертым сгибам.

13

Штурмовые батальоны армии, преследуя фашистов, захватили плацдарм на северном берегу Крымского полуострова глубиной по фронту свыше пяти километров. Удержание и расширение плацдарма имело исключительное значение для решительного наступления с севера. Но гитлеровцы предпринимали против десанта ожесточенные контратаки, не давая десантникам высадиться в бухте Радости.