Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Скорая на все Айпарча уже постелила дастархан, принесла и разлила по пиалам чай, предложила и коврик гостю, но тот даже и не взглянул на него:

— Садись и ты с нами, повитуха. Последний привет хочу я передать тебе от подруги.

— От подруги? От какой, добрый человек? У меня их много в окрестных аулах…

— То знакомые; а подруга у тебя была одна и ее больше нет. Гюльджемал умерла.

— Гюльджемал?! — еще больше удивилась Айпарча, тревожно глядя на него и пытаясь припомнить. — Но такой среди моих знакомых вроде нет… Но подожди, добрый человек, подожди…

— Вот ты и вспомнила. — Какое-то удовлетворение проступило на темном хмуром лице гедая, глаза его остро блеснули из-под свалявшейся бараньей шапки. — Вы забывчивы, как земля, женщины. Все, кроме твоей подруги…

— Как, та Гюльджемал, жена терьякеша, курильщика опиума?! Но разве она жива?..

— Черная нищенка умерла. Пяти дней не прошло, как погибла она…

— Нищенка? Так это она?!

— Она. Она, опаленный цветок пустыни. И ее уже нет. Ее зарубили нукеры в белой выездной кибитке Рахими-хана.

— Но как же так…

Изумленная, растерявшаяся Айпарча переводила глаза с гедая на мужа, который слушал, не проронив ни слова, полузакрыв глаза — видно, тоже пытаясь вспомнить те такие далекие-далекие времена, ту частую гостью в их кибитке…

— Я один знал, знаю тяжкую жизнь ее, — не обращая, казалось, внимания на все, что происходило с хозяйкой, продолжал гедай. — Это ее первую сватал Караул за своего брата — за тебя, Годжук Мерген. Это она, приученная мужем, тоже стала курить тайком опиум… и страсти, и пороки ее могли принять и вместить только пустыня, только последняя свобода пустыни. Так велела передать она, когда ее уже на будет. Я передаю. И это она, усыпив телохранителей, сумела как-то попасть в белую походную кибитку хана, где в его заветном сундучке хранилось лекарство, нужное нам. Что там случилось, кто застал ее, я не знаю пока. Но это ее, в ее засохшей от крови мешковине тайком зарыли нукеры в распадке между барханами. И над ней, раскопав, хохотали и скулили гиены в том распадке…

Они долго молчали: гедай, уставившийся на никому не нужный дастархан, яшмаком закрывшая рот Айпарча с глазами, полными слез, и старик, у которого уже все было позади…

— Прощай, великий мукамчи. — Гедай, тяжело опираясь на посох, встал. — У меня есть еще одно дело: предупредить твоего брата Караула, что Акназар, сын Гюльджемал, спустился сюда с гор через четыре дня у камня аллаха… Пусть справедливость восторжествует хотя бы в этом.

— Откуда ты знаешь это? — прервал свое молчание уже не удивлявшийся ничему старик, глазами успокаивая опять встрепенувшуюся было Айпарчу.

— Степь знает все. Степь знает и об этом человеке, бежавшем еще подростком от своего деда и бабки с ватагой каких-то разбойников. Два раза мать настигала его, но приготовленный яд лежал у материнской груди и сыпать его в пиалу надо было материнской рукою… Она завещала свое отродье мне, и я о нем позабочусь. Хоть ты и спел над ним свой Салланчак-мукам… — добавил он. И, пронзительно, глянув, глубоко поклонился, повторил: — Прощай, великий мукамчи. Прощай и ты, повитуха.

— Прости тебя небо…

И долго виднелась среди уходящих волнами в вечность песков его прямая черная фигура, все уменьшаясь, темной уже черточкой, точкой сквозя там, — пока и ее не поглотила безмерная пустыня.

18

Старожилы не могли припомнить весть, которая бы так всколыхнула и опечалила степь, скорбно прокатясь по ней до самых дальних и глухих ее углов, войдя в каждую мазанку, в каждой кибитке отстранив килим, — весть о том, что их старый мукамчи при смерти…

Люди шли и шли… Конечно же, это была не сплошь зеленая долина Мургаба, где люди на каждом шагу; но здесь, в Каракумах, встречать или догонять в каждые час-два по человеку значило, что дорога полна людьми.

Прибился на ночевку к нескольким таким всадникам и Багтыяр-бег. Он уже особо не опасался, что его опять подкараулят на тропе и про себя даже усмехнулся простодушию туркмен. Дети земли, трудом измеряющие все… да не таков ли и твой народ, Багтыяр-бег? Тому, кто сам зарабатывает хлеб свой, некого обманывать.

— А вы разве не слышали, что говорят встречные? — спросил он первым делом попутчиков.

— Слышали. Но мы и не будем тревожить нашего мукамчи. Мы только передадим или сами скажем тетушке Айпарче, что мы здесь. И если что надо для него, мы готовы.

— Я тоже, — хмуро сказал уже зрелый, с рубцом через всю правую половину лица скотовод-кочевник. — Я только поклонюсь издалека благословенной кибитке, вместилищу наших душ, от всей моей семьи. Восемнадцать лет назад он спас нас от рабства на чужбине. Один догнал и остановил шайку бессердечных людей. Как нашел он у них сердца, уговорил — до сих пор не знаю… А они были работорговцами и сначала хотели его убить. Его уже повели за бархан…

— За бархан?! — гневно переспросил кто-то.

— Да. Но он сказал им: "Разве бархан отгородит вашу неправду от моей правды? Или вас от глаз алаха? Но ведите, раз надумали вести. Живите с моими мукамами в ушах. Одно хочу: чтоб о вас хоть кто-нибудь пожалел над вашим последним ложем. Чтобы хоть мой мукам долетел, пожалел…" Я был мальчик, но помню эти слова. А они были туркменами. Их предводитель начал ругаться, но остальные не захотели вести нас дальше. И оставили нас посреди песков, уехали. Мы шли назад целый день, обессилили совсем, и тогда мукамчи подвел к отцу свою лошадку и велел зарезать ее, иначе мы из песков не выбрались бы. А сам ушел за бархан, чтоб не видеть… он любил свою лошадь. Жарили мясо на палках, вялили. Так мы вернулись, и я все помню, хоть был маленьким.

— И он что, совсем не испугался… когда повели его за бархан? — Багтыяр-бег испытующе смотрел на кочевника.

— Почему — "не испугался"? Испугался. Он весь побледнел, потому что бархан был рядом. Он — человек…

Они расположились на ночлег в ложбине, наломали в саксаульнике сухих веток, вскипятили воду для чая.

— Нет, его не убили бы, — сказал, продолжая разговор, другой путник. — Стоило ему лишь вынуть свой дутар и заиграть… Это непростой дутар. Нет, не простой. Люди говорят, что ветер стихает, когда он начинает звучать. Что болезнь отступает… что даже смерть сама не любит его звуков, боится. Это говорят люди, видевшие и слышавшие его, а они-то знают.

— А ты разве не видел его, нашего мукамчи?

— Нет, правоверные, не довелось… Всю жизнь мечтал об этом, но мы живем далеко отсюда. Один раз, давно, он был и на нашем стойбище, но я тогда был с отарой в отгоне. Я даже плакал, узнав… да, плакал. А теперь вот решил. Я упрошу тетушку Айпарчу, чтоб хоть взглянуть на него. Я тоже играю на дутаре — но что мой дутар…

— А говорят, самый обыкновенный у него дутар…

— Неправда! Тот, кто так говорит, полон зависти… да, зависти и злобы! Таким никто у нас не верит!