Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Гульшен, нахмурив брови и подбоченясь, в упор смотрела на Койли.

— Койли-ага, эти арбузы разбила я. Удержите их стоимость из моего заработка.

— Ой, разве так, красавица Гуль? — захихикал Койли и облизал потрескавшиеся губы. — Ну что ты, разве можно тебя лишать заработка? Бог с ними, с двумя разбитыми арбузами. Арбузов тут, как камней в степи. Да стоит ли вообще из-за этого огород городить!

Гульшен проговорила, не меняя тона:

— И потом, перестань называть его сыном Чаирчи. У его отца достойное имя и нечего трепать языком.

— Ой, ой, что тут обидного. Если твой отец полол чаир^[37], то и тебя будут называть "сыном чаирчи".

Койли залился мелким смешком, но Гульшен оборвала его:

— Но ваш отец, говорят, на базаре торгует насом^[38]. Как же вас называть?

Я рассмеялся. Жирное, белое лицо Койли стало ярко-красным. Нахмурившись и ворча себе под нос, он направился к машине. И в этот момент сзади послышался громкий окрик: "Койли!" Это был голос Алтыхан-ага, который спешил к нам на Йылдызе. Увидев его, Койли так растерялся, словно был уличен в воровстве, и остановился, выпучив глаза; он явно не ожидал встретиться с Алтыханом.

Уезжая на другие поля бригады или на центральную усадьбу колхоза, Алтыхан-ага оставлял Койли вместо себя и каждый раз строго наказывал не отлучаться никуда из бригады, пока он не вернется. Но едва Алтыхан-ага скрывался с глаз, как Койли начинал "председательствовать". Заложив руки за спину, он проверял, кто и как работает, стараясь найти любой повод для замечаний. Чаще всего садился на свою "Победу" и ехал туда, где работала Гульшен.

Алтыхан-ага давно хотел избавиться от своего заместителя и взять в помощники кого-нибудь другого, но Койли каждый раз умолял его: "Не сердитесь на меня. У меня дети, каждый рубль дорог, пока сироты не встанут на ноги!". Алтыхану-ага становилось жаль его, и он опять оставлял Койли на прежнем месте. Еще помощник бригадира был мастак писать и считать, а зрение у Алтыхан-ага с возрастом ослабевало.

— Здоровья вам, верблюжата мои, — обратился ко мне и Гульшен подъехавший Алтыхан-ага.

Обычно так обращаются к мужчинам, но наш бригадир говорит "верблюжата мои" и девушкам, и женщинам.

— Будьте здоровы, Алтыхан-ага, и вам не уставать, — ответили мы одновременно. Только Алтыхан-ага повернулся к Койли, чтоб спросить: "А ты что тут делаешь?", как тот затараторил, недаром говорят, что лучший способ защиты — нападение:

— Алтыхан-ага, я подумал они не успеют до конца дня обернуться с разгрузкой и поехал им на помощь.

— А что же ты тогда хотел сесть в машину и бежать?

— Да, я подумал, что вы ругать будете… — ответил Койли заискивающе и опять захихикал.

— Да разве я буду ругать, если ты работаешь, Койли-хан. Помогай выгружать. Я тебе мешать не буду.

Разозлившись, что его поймали, и вынужденный работать вместе с нами, Койли надулся и замолчал.

Только Алтыхан-ага уехал, как он плюхнулся на песок, сказав, что у него болит поясница. Ясно, что от того, кто никогда не работал в полную силу, толку мало. Да и не нуждались мы, честно говоря, в его помощи, лишь бы не мешал. Пока мы выгружали арбузы из тележки, он болтал без умолку.

До заката солнца мы перевезли к аккуратным беленьким рядам домиков хлопкоробов еще две доверху нагруженные арбузами тележки и свалили горой. Когда я, поужинав, пошел навестить Йылдырыма, то не увидел ни одного арбуза: видимо, вернувшись с работы, люди разделили их между собой. Сколько еще дней эти сверкающие, огненно-красные, сладкие, как мед, арбузы будут радовать нас.

4

Сегодня, когда я взял пучок цветущего клевера и подошел к Йылдырыму, он заартачился и стал фыркать. Но мои ласковые слова: "Йылдырым, ну не сердись, лошадушка" — немного успокоили его и он осторожно и мягко взял из моих рук траву. Я похлопал его ладонью по морде и, чувствуя, что Йылдырым больше не сопротивляется, осмелел: поглаживая челку, достал из кармана кусок сахара и дал ему. Конь холодными губами дотронулся до руки, а потом захрустел. Покончив с сахаром, он обнюхал мою руку, мягко прихватывая губами ладонь. Продолжая его гладить, я хотел вырвать из густой гривы колючки и репьи, налипшие со всех сторон. Но бедняга набрал их столько, что ничего не оставалось, как подстричь гриву под корень. Однако едва я дотронулся до спины Йылдырыма, как тот забеспокоился, стал переступать с ноги на ногу, и сердито поведя глазами, посмотрел в мою сторону. Видимо, на сегодня наша встреча окончена.

Домой я пришел довольный. На деревянном топчане расстелена моя постель. Гульшен уже спит. Из комнаты не слышно ни звука. Я бросился в мягкую, холодную от ночного ветерка постель, мое измученное дневным зноем тело отдыхало.

Из дома послышался голос Гульшен:

— Это ты?

Я торопливо укрылся одеялом.

— Я, Гуль.

— Ты опять ходил к Йылдырыму?

— Да.

Кровать Гульшен заскрипела.

— Ой, нарвешься же ты в конце концов. Откуда ты знаешь, что у нее на уме? Бросай свои чудачества.

Я привстал и повернулся к окну. Гульшен лежала на спине в глубине комнаты. Окна были открыты. Ночь была ярко освещена луной и из-за раздвинувшейся занавески отчетливо были видны загорелые ниже локтя, а выше — совсем белые, как крылья голубя, руки; черную, толстую, напоминающую огромную кобру косу, красивое лицо, большие с длинными ресницами глаза, прямой нос, сочные, всегда улыбающиеся губы.

Некоторое время я смотрел на Гульшен, плененный ее красотой, и вдруг покраснел, словно кто-то сейчас мог произнести "И не стыдно тебе?". Я лёг на спину. Небо было чистым. Звезды, соперничая с луной, озаряли все вокруг каким-то чарующим светом. Эту успокаивающую душу тишину осенней ночи нарушали только песни светлячков, да кваканье лягушек, раздающееся время от времени из соседнего арыка, и долетающий откуда-то издалека вой шакалов… Хотя нет, не нарушали — эти разные мелодии создавали необычную, ночную музыку. Мое сердце было переполнено этой красотой. Спать я не мог. Подошел к окну и спросил:

— Гуль, ты правда хочешь покататься на Йылдырыме?

Краешком глаза я увидел, что она повернулась ко мне. Простыня, которой она была прикрыта, сползла ниже, еще больше оголив ее белое плечо. Я отвел глаза и посмотрел на небо.

— Ты что, тоже хочешь опозориться, как Койли? — спросила она и засмеялась.

— Нет, Гуль, я не опозорюсь. Вот потерпи немного, я оседлаю Йылдырыма и за уздечку приведу к тебе!

— Не хвались, парень!

— Я не хвалюсь, Гуль. Он уже привыкает ко мне, берет из рук сахар и траву, дается погладить лоб и гриву.

— Правда?

— Не веришь, твое дело, Гуль.

— Если ты сумеешь с ним подружиться, то сделаешь хорошее дело. Пусть бедняжка перестанет обижаться на людей.

— Подружусь, Гуль, подружусь. Вот увидишь, Йылдырым будет любить всех людей, кроме Койли.

— Да пусть пропадет этот Койли.

Спать не хочется и я мечтаю. Закрываю глаза и вижу как по заросшей мелким кустарником степи мчусь на Йылдырыме, как на птице, сажаю на него Гульшен. Она громко смеется, а ветер играет ее черными косами. На коне она кажется еще красивее.

— Гуль, ты ведь не спишь?

Молчание.

Я посмотрел в окно. Занавески соединились. Уснула Гульшен или нет, но беспокоить ее мне сейчас не хотелось.

Ночами я всегда думал о Гульшен. Правду сказать, мне было приятно вспоминать дни, проведенные вместе с ней. Даже усталось и грусть проходили, стоило мне подумать о ней.

Ее родители были нашими ближайшими соседями еще от прадедов. Мы никогда с ними не ссорились. Жили душа в душу, как родные. Поэтому, между нашим и их домом никакой разницы нет. Если в каком-то из двух домов греется котел, обязательно из него должны отведать соль в другом доме.