История и повествование

Представление Бродского о состоянии сознания людей обладает качествами того, что Хайдеггер назвал бы способом бытия «das Man’a», подразумевая под этим термином отчужденность человека от самого себя и превращение личности в «кого угодно». «Das Man» иллюстрирует деградацию «вот-бытия» («Dasein»), отчужденность, уравниловку, отдаление от аутентичного бытия. В процессе дегенерации наше бытие приобретает свойства общего имущества, оно превращается в «некто», в «их» коллективный, публичный образ существования. Эта отдаленность от бытия, посредственность и уравниловка вместе со свойственной обществу массового потребления банализацией чувств и обеднением средств выражения представляют собой способ существования, который, по хайдеггеровской терминологии, называется «публичностью» [1060] .

1060

См. определение понятий «Dasein» и «das Man» в книге Джорджа Стейнера «Heidegger»: «А being that questions Being by first questioning its own Seinis a Da-Sein. <…> Daseinis „to be there“ (da-sein), and „there“ is the world: the concrete, literal, actual, daily world. To be human is to be immersed, implanted, rooted in the earth, in the quotidian matter-of-factness of the world. <…> The „world’s worldhood“ is such that the existence of others is absolutely essential to its facticity, to its „being-there“ at all. <…> Our understanding of the ontological status of others, and of the relationship of such status to our own Dasein,is itself a form of being. To understand the presentness of others is to exist. Being-in-the world, says Heidegger, is a being-with. <…> But being-with also has its negative components. <…> Thrown among others, enacting and realizing our own Daseinas an everyday being-with-one-another <…> we come not to be ourselves.We come to exist not in and on our own terms, but in reference to, in respect of others <…>. the self is alienated from itself and becomes a Man. <…>This Man,which we can best render by „oneness“ and „theyness“ simultaneously, dramatizes the recession of true Daseininto alienation, averageness, distance from authentic being, „publicness“ and irresponsibility. ‘Everyone is the other, and no one is himself. The „ they“, which supplies the answer to the question of the „who“of everyday Dasein,is the „ nobody“ to whom every Daseinhas already surrendered itself in being-among-one-another.’ The being that isus is eroded into commonalty; it subsides to a „oneness“ within and among a collective, public, herdlike „theyness“. Which „theyness“ is the aggregate not of veritable beings, but of „ones“. <…> We yield our existence to a formless „Theyness“ or alterit'e.The others to whom we consign ourselves are not definite, sovereign presences: ‘On the contrary, any other can represent them’» (Steiner 1992: 82–83, 91–92).

Теперь всюду антенны, подростки, пни вместо деревьев.

Но эсхатология Бродского не обходится без экологических катастроф, катастроф, в возникновении которых человек со своим современным образом жизни в большой степени виновен. Это мир, где рубят леса и продолжается разрушение озонового слоя. Экологические и астрономические апокалипсисы, в провидении Бродского, не только составляют угрозу для будущего мира, но являются частью настоящей действительности. Природа, так кажется, утратила свою силу регенерации в результате линеарного прогресса человеческой культуры; природный мир ослабел и постарел — даже свет солнца несет опасность в себе. Если лавина людей и товаров заняла площадь у природы, то воздушное пространство заселено самолетами:

Под аккомпанемент авиакатастроф, век кончается; Проф. бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земной атмосферы, что объясняет зной, а не как из одной точки попасть туда, где к составу туч примешиваются наши «спаси», «не мучь», «прости», вынуждая луч разменивать его золото на серебро. Но век, собирая свое добро, расценивает как ретро и это.

Вертикали лишаются своего символического значения, теряя свою силу подняться над повсеместно расширяющейся горизонтальной монотонностью пространства. Характерные элементы поэтического пейзажа Бродского, вертикальные монументы, поражают своим отсутствием в «Fin de si`ecle». Их место занято антеннами. Все, что пытается возвыситься к небу, обрублено. Небо состоит из разных атмосферных слоев и является ареной борьбы авиалиний за господство в воздухе. Наука и метафизика разделены, знание и нравственность давно не встречаются. Полное отсутствие или дефективность вертикальных линий в пространстве служат знаком не только экологического кризиса, но и отсутствия ценностной вертикали, духовной оси в современном мире. Оно говорит о тяге к горизонтальности вместо «вертикальных» стремлений. Бродский утверждает, что в человеческом существовании, наподобие монумента, заключено противоречие; человек легко примиряется или смиряется с пошлостью жизни, хотя его умственные ресурсы предоставили бы ему возможность стремиться выше [1061] . Об апелляции к этим высшим инстанциям, о стремлении выше говорят слова «спаси», «не мучь» и «прости» — слова, произнесенные в минуты духовного затруднения [1062] . Но это можно понять и так, что такой высшей инстанции, к которой можно было бы апеллировать, больше нет, и сами эти слова стали старомодными. Возможно, однако, что именно эти хрупкие слова, находящиеся вне исторического времени, служат противовесом линеарному прогрессу достижений науки и технологии. Пророчество Бродского отличается от мировоззрения, в частности, Ньютона, в том, что он не верит в совпадение провидения и прогресса, или, иначе говоря, в том, что мир находится в руках провидения и что линеарный прогресс обозначает выполнение плана Божия (Weber 1999: 88).

1061

См.: «Homage to Marcus Aurelius»: «А monument is by and large a vertical affair, a symbolic departure from the general horizontality of existence, an antithesis to spatial monotony. A monument never actually departs from this horizontality — well, nothing does — but rather rests upon it, punctuating it at the same time like an exclamation mark. (Еще один пример отображения „филологической метафоры“ в творчестве Бродского. — М.К.). In principle, a monument is a contradiction. In this way, it resembles its most frequent subject: a human being, equally endowed with vertical and horizontal properties, but eventually settling for the latter» (Brodsky 1995: 278).

1062

Эти слова напоминают следующие строки из стихотворения «На столетие Анны Ахматовой», написанного в том же самом 1989 году: «Бог сохраняет все; особенно — слова / прощенья и любви, как собственный свой голос» (Бродский IV: 58).

Бродский не прогнозирует будущее, он наблюдает то, что видит вокруг. Недавно скончавшийся философ Георг Хенрик фон Вригт назвал бы перспективу Бродского «диагностикой времени», согласно которой существующие тренды пытаются спроецировать на «экран будущего». По мнению фон Вригта, то, что люди называют чувством «последних времен», не означает ожидания катастроф мирового масштаба или конца мира, но это инстинктивное чувство того, что определенное направление развития, которое считалось очевидным, приближается к концу. При эсхатологическом настроении вера в прогресс, в продолжение экономического роста и развитие технологии, основанная на новых научных достижениях, колеблется. Иначе говоря, сила разума берется под сомнение, точнее, тот вид рациональности, который был мифологизирован в мечте о прогрессе. Рацио, ум имеет свои ограничения, и, согласно фон Вригту, признание этих ограничений есть один из путей «взяться за ум» (Wright 1994: 315–316, 334).

Несмотря на то что конец века напрягает человеческое сознание и воодушевляет его подытоживать свое время, Бродский воспринимает век и вообще всякую хронологию как союзников исторического детерминизма и рационального, линеарного мышления, которое предоставляет человеку возможность уклоняться от личной ответственности и участия в истории [1063] : «Ah, these centuries, history’s favorite unit, relieving the individual of the necessity of personally evaluating the past, and awarding him the honorable status of victim of history» («Flight from Byzantium», Brodsky 1986: 391–446).

1063

См.: «Profile of Clio» passim (Brodsky 1995: 114–137) или «Homage to Marcus Aurelius» (Brodsky 1995: 293–294).

To, что Бродский отвергает понятие исторической необходимости, однако, не означает, что он отрекается от прошлого. Наоборот, для него память является способом преодолеть линеарный ход времени. Но память также не защищена от влияния времени. Время и переживание времени — глубоко индивидуальное испытание, поэтому отождествление времени с хронологией Бродскому не по душе. Так, не удивительно, что в стихотворении «Fin de si`ecle» рассуждение поэта сосредоточивается скорее на конце собственной жизни, чем на конце времен или истории. В первых строках стихотворения определяется позиция лирического «я»: он находится на грани бытия и небытия, откуда ему предоставляется возможность смотреть как на свой век, так и на себя «в завершенное время», как будто бы его жизнь уже кончилась.

Такая позиция «между» важна для лирического субъекта Бродского, как и переживание конца, небытия. Присутствие смерти является постоянным спутником поэта, начиная с его самых первых стихотворений. В «Fin de si`ecle» переживание близости смерти представлено как борьба между небытием и бытием, как погоня охотника за добычей.

Век скоро кончится, но раньше кончусь я. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее — влиянье небытия на бытие, охотника, так сказать, на дичь, — будь то сердечная мышца или кирпич. Мы слышим, как свищет бич, пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил, барахтаясь в скользких руках лепил.

Лирический субъект рассматривает драму своей судьбы извне, рассеивая ее то в меланхолию, то в иронию или тоску. Знаками приближающейся смерти являются персонажи и явления декаданса конца XIX века:

И как-то тянет все чаще прикладывать носовой к органу зрения, занятому листвой, принимая на свой счет возникающий в ней пробел, глаголы в прошедшем времени, букву «л», арию, что пропел голос кукушки. Теперь он звучит грубей, чем тот же Каварадосси — примерно как «хоть убей» или «больше не пей» — и рука выпускает пустой графин. Однако в дверях не священник и не раввин, но эра по кличке фин- де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье. Когда в результате вы это все с нее стаскиваете, жилье озаряется светом примерно в тридцать ватт, но с уст вместо радостного «виват!» срывается «виноват».

По кукованию кукушки можно отсчитывать количество оставшихся лет жизни, которых у лирического субъекта немного. Каварадосси — герой из оперы «Тоска» итальянского композитора fin de si`ecle, Пуччини — еще ближе к своей кончине, чем лирический субъект Бродского. Каварадосси поет свою знаменитую арию за минуту до своего расстрела [1064] . К тому же ария «того же» Марио Каварадосси — часть воспоминаний о прошлом, вызывающих чувство потери и тоски, связанных с людьми и местами, к которым нет возврата [1065] .

1064

В своей арии «Е lucevan le stelle ed olezzava la terra» Каварадосси погружен в воспоминания о прежней жизни и любви. В конце арии он произносит те слова, которые, по мнению лирического «я» Бродского, звучат грубо и патетически: «L’ora `e fuggita… Е muoio disperato! Е non ho amato mai tanto la vita!» Случайно ли следующее совпадение: действия этой fin-de-si`ecle оперы par excellence происходят в Риме в 1800 году, и Пуччини сочинил «Тоску» в 1900 году. Как правило, круглые даты с вереницей нулей ассоциируются со смертью, с пустотой в поэтике Бродского.

1065

См. стихотворение «Развивая Платона» (Бродский III: 122–124), см. также: K"on"onen 2003: 196–198.

«Модно все черное…» Образ «прекрасной эпохи» как эпохи с эстетической настройкой дополняется эстетикой упадка и помрачения, присущей декадансу рубежа XX века. В оба периода высоко ценились визуальные аспекты бытия (неслучайно именно в конце XIX и в первые годы XX века бурно развивалась фотография и возникла кинематография). Бродский одевает эпоху конца, в согласии с женским родом слова «эпоха», в женскую одежду, в результате чего появляется «femme fatale», вся в черном [1066] . Ее беспощадная фатальность маркируется и тем, что, раздень ее догола, в комнате станет чуть светлее, но, вопреки ожиданиям, вместо восторга тебя наполняет чувство виновности. Черный цвет, конечно, напоминает и о смерти.

1066

В глаза читателя-женщины бросается то, что «священник» и «раввин», представители мужского пола, отвергаются поэтом как предвестники конца, а в качестве проводника выступает женщина-время, которая вводит лирическое «я» в искушение, вызывающее разочарование. Такой же образ использован и в стихотворении «Конец прекрасной эпохи».