История «Майн Кампф». Факты, комментарии, версии

«Год шел за годом, — пишет он в «Майн Кампф», — и место романтики битвы… заняло отвращение. Воодушевление постепенно угасло и ликующий восторг сменился страхом смерти. Пришло время, когда в каждом из нас шла борьба между инстинктом самосохранения и долгом. Я тоже не избежал этого выбора. Всегда, когда смерть была близка, я пытался бунтовать против чего-то неопределенного, затем внушал себе, что это — здравый смысл слабого тела и трусость, которая пытается охватить каждого. Происходила тяжелая внутренняя борьба, исход которой часто решали последние остатки совести. Чем громче был голос, взывавший к осторожности, тем сильнее становилось сопротивление ему, пока, наконец, после тяжелой внутренней борьбы победа оставалась за сознанием своего долга. Уже зимой 1915/1916 года во мне эта борьба закончилась. Воля, наконец, стала полным хозяином. Если в первые дни на фронте я шел в атаку с ликованием и смехом, то теперь я стал спокойным и решительным. И таким я остался надолго. Лишь теперь судьба могла приступить к последним испытаниям, без надрыва нервов и отказа разума»¹⁰⁸.

Фронтовые письма Гитлера¹⁰⁹ показывают, что именно в этом пункте книга «Майн Кампф» является надежным источником информации. Впрочем, до 1924 года Гитлер умалчивает о возникновении его оценки войны. Он не говорит, что (как следует из фронтовых писем) до начала 1920-х годов напрочь отвергал войну, считая ее средством еврейства для подчинения себе мира. Гитлер был храбрым солдатом, хорошим товарищем, надежным и осмотрительным, однако, по мнению своего командира, все же не пригодным для должности командира¹¹⁰. Дважды он был ранен¹¹¹ и получил много наград. Согласно записям в списке личного состава 7-й запасной роты 2-го баварского пехотного полка, 2 декабря 1914 года его наградили Железным крестом 2-го класса, позднее — Крестом за военные заслуги 3-го класса с мечами, затем — полковым дипломом за выдающуюся храбрость в бою при Фонтене, служебным знаком отличия III класса и 4 августа 1918 года — Железным крестом 1-го класса¹¹². В начале 1922 года, когда еще никто специально не был вынужден высоко оценивать заслуги бывшего солдата Гитлера, подполковник в отставке фон Люнешлосс, генерал-майор Петц, бывший командир 16-го баварского резервного полка, подполковники в отставке Шпатни и Макс Йозеф, барон фон Тубеф, — все в один голос утверждали, что связной Адольф Гитлер на фронте был подтянутым, ловким, бесстрашным и хладнокровным¹¹³.

После второго ранения в октябре 1918, которое в списке личного состава названо «отравлением газом», война для связного Гитлера закончилась. Приближалась революция. В «Майн Кампф» он пишет (в рамках своей стилизированной автобиографии) об этом событии, сыгравшем особо важную роль, так как она, по его словам, привела его к окончательному решению «стать политиком»¹¹⁴. «Уже давно в воздухе чувствовалось что-то неопределенное, но отвратительное. Говорили, — пишет он, — что в ближайшие недели “что-то" произойдет… И затем вдруг пришел день и принес несчастье. Матросы разъезжали на грузовиках и провозглашали революцию, пара еврейских юношей была “вождями” в этой борьбе за “свободу, красоту и достоинство ” нашего народа. Никто из них не был на фронте. Окольными путями, через так называемый “трипперный лазарет" три восточных человека вернулись в тыл на родину. Теперь они нацепили красные тряпки… Я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу. Верность достойному двору Виттельсбахов теперь, казалось мне, должна быть сильнее, чем воля нескольких евреев… Прошло несколько дней и с ними пришла ужасная убежденность моей жизни. Все более мрачными становились слухи. То, что я считал событием местного значения, оказалось всеобщей революцией. К этому прибавились постыдные известия с фронта. Говорили о капитуляции. Разве возможно подобное? 10 ноября в лазарет пришел священник с коротким обращением; теперь мы все узнали. Я, страшно возбужденный, тоже слушал эту короткую речь… Я больше не мог здесь оставаться. В моих глазах потемнело, ощупью я вернулся в палату, упал на койку и закрыл горящую голову одеялом и подушками. С того дня, когда я стоял у могилы матери, я не плакал так горько. Когда в моей юности судьба безжалостно обращалась со мной, росло мое сопротивление. Когда за долгие военные годы смерть забирала из наших рядов многих любимых товарищей и друзей, мне казалось, что жаловаться грех… А теперь я понял, что личное горе каждого — ничто по сравнению с несчастьем родины. Неужели все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда длившиеся бесконечно долгие месяцы, напрасны часы, когда мы, охваченные смертельным страхом, тем не менее, выполняли наш долг, и напрасна смерть двух миллионов, погибших для этого… Чем больше я в эти часы пытался думать об ужасном событии, тем сильнее разгорался во мне стыд возмущения и позора. Что значила боль моих глаз по сравнению с этим бедствием? Последовали ужасные дни и еще более страшные ночи, я думал, что все потеряно. На милость врага могут надеяться только дураки, или — лжецы и предатели. В эти ночи во мне выросла ненависть, ненависть к виновникам этого злодеяния. В последующие дни мне стала ясной моя судьба. Теперь мне было смешно при мысли о моем личном будущем, которое еще недавно являлось предметом моих горьких забот. Разве не смешно хотеть строить дома на подобной почве? Наконец, мне стало ясно, что произошло то, чего я уже так часто боялся, но никогда не мог поверить до конца. Кайзер Вильгельм II, первым из германских кайзеров протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что плуты не имеют чести. Еще держа руку кайзера в своей руке, другой рукой они уже нащупывали кинжал.

С евреями невозможно договориться, здесь нужно только твердо решать — или-или.

И я решил стать политиком»¹¹⁵.

Этот стилизованный фрагмент ясно показывает, что «Майн Кампф», по большей части, состоит из «запротоколированных» речей Гитлера, с которыми он выступал перед верящими ему. Гитлер аргументировал не так, как Серьезный писатель, а как член право-радикальной организации или боевого союза, говорящий со своими сторонниками на собраниях и за столами для завсегдатаев в кафе. Его формулировки: «пара еврейских юношей», из которых «никто… не был на фронте», вернувшихся на родину через «трипперный лазарет» и развязавших революцию, подошли бы для собрания НСДАП, но в книге они осуждают автора. Очевидно, что Гитлер при этом не замечает, что подобными ярлыками он навлекает на себя подозрение в том, что он либо лжет, либо необычно плохо информирован о настроении населения страны в 1918 году и был слеп, глядя на кажущуюся ему досадной действительность, хотя он находился в госпитале на своей родине и мог легко получать информацию. Слова Гитлера, что он сначала решил сохранить «преданность дому Виттельсбахов»¹¹⁶ в Баварии в качестве надежного противовеса «воле нескольких евреев», и его формулировка, «я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу», весьма красноречивы.

Уже во второй половине дня 7 ноября 1918 года, тремя днями раньше, чем Гитлер, по его собственным словам, к своему огромному удивлению, узнал от священника в госпитале, что в Германском рейхе бушует революция, социалист журналист Курт Эйснер¹¹⁷ на мюнхенской площади Терезиенвизе почти перед 100 000 человек заявил, что династия Виттельсбахов свергнута, а военный министр Баварии фон Хеллинграт был вынужден признаться министрам, собравшимся перед зданием Военного министерства, в том, что он бессилен и не в состоянии восстановить порядок в Мюнхене¹¹⁸.

Хотя население Баварии не участвовало в революции, и в первую очередь в свержении монархии Виттельсбахов, революция в начале ноября 1918 года стала ожидаемым событием для политически информированных людей. Эмоциональные пассажи Гитлера об известии, настигшем его 10 ноября, кажутся поэтому не заслуживающими доверия. Скорее всего в своем тогдашнем положении (1924/1925 году) из тактических соображений он отказался оттого, чтобы показать детали и взаимосвязи, существовавшие в ноябре 1918 года. Позиция Виттельсбахов, баварских военных, чиновников и населения не могла быть неизвестной Гитлеру. «Уже летом 1918 года кронпринц Руппрехт фон Виттельсбах¹¹⁹ думал о сепаратном мире Баварии и вражеских держав, потому что полагал, что вместе с поражением Германии закончится последняя страница истории двора Виттельсбахов. И когда 3 ноября 1918 года кронпринц Гогенцоллерн¹²⁰ прибыл в Ставку командующего германскими сухопутными войсками и баварского кронпринца Руппрехта, чтобы просить того подписать обращение к рейхсканцлеру с требованием, чтобы кайзер оставался на троне, то Руппрехт не отважился поддержать эту просьбу. А за день до этого он уже написал в своем военном дневнике: “Бывали времена, когда германские короли совместно обращались к кайзеру, чтобы для достижения перемирия, при отсутствии других способов, для видимости он заявил об отречении от престола”»¹²¹.

Многие баварские военные сразу же после провозглашения «социальной республики» покинули места своей службы, то есть в то время, когда Гитлер якобы не мог себе представить, что «даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу». В воззвании Курта Эйснера, представлявшего Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, офицерам гарантировалось, что они могут «спокойно продолжать свою службу», если они согласны с «требованиями изменившегося времени»¹²². Причем в большинстве случаев они были рады «получать указания от новых политических властей и продолжать свою службу дальше. Генерал барон фон Шпейдель, представитель офицерского корпуса, уже 8 ноября заявил, что офицеры “при сохранении своих убеждений, безоговорочно и сознательно отдают себя на службу народному государству”. Вследствие политической ситуации они прекращают официальные контакты с королевским двором и, по необходимости, сотрудничают с новой властью. Ни военные, ни баварская королевская полиция в этой обстановке не прибегли к активным действиям с оружием в руках для защиты наследственного королевского двора. Все чиновничество продолжало выполнять, как и прежде, свои служебные обязанности»¹²³

Также Гитлер не мог не знать, что традиционный баварский сепаратизм, называемый там «федерализмом», стал в 1918 году одним из лучших союзников Эйснера, поскольку он в «Майн Кампф» многократно упоминал об этом и упрекал, например, Баварскую народную партию в том, что она из «трусливых партикулярных интересов поддерживает особые права баварского государства»¹²⁴. То, что революция в Баварии не понималась как новая и революционная организация государственного управления и как новые социальные отношения, а как, главным образом, демонстративная зашита особых интересов Баварии¹²⁵, которая глубоко волновала в 1918 году многих баварцев, и с которой какое-то время соглашался даже «красный» премьер-министр (Эйснер), сам не бывший баварцем¹²⁶ Гитлер в 1918 году, конечно, не знал. Однако в 1925 году, когда он уже обладал большим политическим опытом, особенно, в части этого сепаратизма, и был великолепно знаком с политическими событиями в Германии, он уже мог бы говорить о революции более осмысленно, а не так, как он это сделал в «Майн Кампф».

Если в ноябре 1918 года Гитлер был слабо информирован об основных фактах, связанных с революцией, как он пытался симулировать, то в 1924/25 году, при написании 1-го тома «Майн Кампф», ему следовало бы их учитывать. Его текст показывает, что он и не думал в своей книге представить пережитые им события в их подлинном свете.

«В конце ноября 1918 года я вернулся (из госпиталя. — Примеч. авт.) в Мюнхен»¹²⁷, правдоподобно пишет он в 8-й главе «Начало моей политической деятельности». В своей краткой биографии, вышедшей 29 ноября 1921 года, он, напротив, указывает, что только «с декабря 1918 года»¹²⁸ снова прибыл в Мюнхен, в резервный полк. Как следует из документов, 21 ноября 1918 года он выехал из госпиталя в Пазевалке, в котором, по-видимому, решил «стать политиком»¹²⁹. Но доказано, что решение стать политиком принималось не так спонтанно и четко, как стилизованно он описывает это в «Майн Кампф». Например, еще на фронте он обсуждал со своим товарищем, баварским художником Эрнстом Шмидтом, вопрос — станет ли он после войны художником или политиком¹³⁰. До своего отравления газом в октябре 1918-го, ответ на этот вопрос у него еще не сложился. И даже после своего выхода из госпиталя — тоже. В течение целого года он выполнял приказы своих военных командиров, не требовавшие от него собственных серьезных решений. Когда он в сентябре 1919 года, наконец, сделался «политиком», ему пришлось испытать в этой роли конкуренцию со стороны других желающих¹³¹.

О своих переживаниях после выхода из госпиталя он пишет в «Майн Кампф»: «Я направился… в резервный батальон моего полка, находившийся в руках “солдатского совета ”. Вся обстановка была мне настолько отвратительна, что я сразу решил, при первой возможности, уйти отсюда. Вместе с надежным боевым товарищем, Шмидтом… я отправился в Траунштейн и оставался там до тех пор, пока лагеря не свернули. В марте 1919 года мы вернулись в Мюнхен. Положение было невыносимым и принуждало к продолжению революции. Смерть Эйснера лишь ускорила развитие событий и, наконец, привела к диктатуре Советов, лучше всего выразившейся в недолгом господстве евреев, которое было целью зачинщиков всей революции»¹³²

То, что радикальному антисемиту Гитлеру «вся обстановка была… настолько отвратительна»¹³³, понятно. В его словах о «господстве евреев» верно то, что некоторые, особенно активные, члены баварского революционного правительства, в том числе, Курт Эйснер, Эрнст Толлер и Эрих Мюзам, действительно были евреями. Но Гитлер до середины февраля 1919 года находился в казармах 7-й резервной роты 2-го баварского пехотного полка и жил сегодняшним днем, беззаботно и ни о чем не думая. Чтобы подработать денег, он вместе со Шмидтом помогал сортировать военное обмундирование. 12 февраля 1919 года он вместе со Шмидтом уехал в Траунштейн, где располагалась 2-я демобилизационная рота 2-го баварского пехотного полка, выполнявшая охрану расположенного там лагеря французских и русских военнопленных¹³⁴. После свертывания лагеря оба в марте вернулись в Мюнхен, где, по словам Гитлера, в это время установилось «господство евреев» (Советы). Он не стал в них участвовать, оставаясь сторонним наблюдателем и думая о собственной безопасности, читал воззвания и листовки всех сортов, включая снабженные свастикой, и обратился к известному с давних пор «старому» призыву немецкого союза защиты и борьбы, направленному против «еврейской жажды всемирной власти», требовавшему «прогнать восточных евреев», смертной казни для спекулянтов и большевистских агитаторов, читал предупреждения главного командования Советов, в котором 7 апреля 1919 года была угроза: «Кто предпримет угрожающие действия против представителей республики Советов… будет расстрелян».