История Роланда

DA. Из письма Толика. О слезах

<…> невольно задумываешься о том, как хорошо и просто было раньше, когда каждая твоя слезинка вызывалась явственными телесными причинами: или папа вытянет кнутовищем за двойку, или мама поставит на колени за оторванный рукав, или ты, не вписавшись на велосипеде в поворот, разобьёшь себе локти об асфальт. Или слёзы голода поздним вечером, когда холодильник за замке, и нет ничего, кроме пресных овощей, сыра и кислых яблок. Помните? Дальше – сложнее. Слёзы теряют связь с физикой, и тем труднее их удержать. Не проходишь по конкурсу из-за свиного аттестата, не берут на работу из-за бородавок на руках, невесты бегут из-под венца из-за впалой груди и незнания языков, посольства отказывают в визах из-за грязи в сгибах паспорта. И стали бы мы преодолевать, если бы знали дальнейшее? Годы идут, и причины для слёз становятся всё пустяковее: жена избегает ласки, дочки обзываются старым бараном, хулиганы разбивают зеркало заднего вида… Казалось бы, сколь смехотворно! Но рыдания рвутся из глубин всё безудержнее. И время летит, летит. Вот уже плачешь из-за каких-то птичек, из-за каких-то дурацких котяток, из-за стишков и песенок. И вот уж и птичек не нужно – ты плачешь и плачешь, и вроде бы всё хорошо – но подвываешь и всхлипываешь, и никому тебя не остановить… Как невыносимо грустно! Скажите, братики, так ли у вас? Мы же похожи? <…>

DB. Истории безоблачного детства. О страданиях

Когда папы не было дома, а у нас с братиками вызревали неразрешимые вопросы, мы поднимались в светлицу и подступались к маме.

– Маменька, а почему в нашем городе все такие счастливые и довольные жизнью? Где возвышенные страдания, где гордые борения?

– Ах, детоньки вы мои. Водились у нас раньше страдальцы, а как же. Водились, да повывелись, – мама говорила медленно, нарочито напевно, по-былинному, а коса у неё была толстая-толстая, золотая.

– Ах, маменька, расскажи! Отчего они повывелись?

– Отчего не рассказать? И расскажу. Слушайте, детоньки мои милые. Давным-давно-предавно водилось у нас в городе много-премного страдальцев: у кого болезни да хвори, у кого любовь неразделённая, у кого золота недостача, а у кого и настоящая вселенская скорбь. Плакали они, горевали, и мольбы горячие возносили. А один из них, самый несчастный, проснулся однажды с истиною с сердце. Собрал он всех страждущих и так сказал: «Невыносима юдоль скорби, сил больше нет смерти и райских блаженств дожидаться! Довольно медлить! Убьёмся, братья и сестры!» «Да, да!» – закричали все. Но он велел им погодить: «Погодите! Руки на себя наложить – страшный грех. Сделаем, братья и сестры, хитроумно: пусть меня утопит кто-нибудь из вас, и я, невинно погубленный, вознесуся прямо в кущи! А злодей, значит, пусть покается потом, и простится ему. А потом, значит, пусть его следующий убьёт, и тоже покается. Уразумели? Топите меня теперь!» И утопили его, и отлетела душа. Покаялись люди примерно, и друг за друга принялись. И отлетала душа за душою в синее небо. Вот так и повывелись все наши страдальцы, всего за неделю. Только один остался, последний, которого уже некому топить было – никого, кроме счастливых людей, не осталось. Так и маялся он до самой старости, горемыка...

– И что же, маменька, они все правда попали в рай?

– Ах, детоньки, сие есть тайна великая, никому не известная. Вот когда помрём сами, тогда и узнаем.

– А скоро ли мы помрём, маменька?

– Ох и не скоро ещё, детоньки! Да и куда торопиться, сладка ведь жизнь у нас?

– Чистый мёд, маменька!

DC. Побег и скитания. В ветвях

«Автомобили далеко превосходят своих владельцев: взгляните на изящные, стремительные линии современных седанов и на сидящих внутри людей, с серой кожей, с вислыми щеками, с запахом желудка. Однажды увидев это, уже не видишь ничего неподобающего в пресловутых инспекторских взятках: представьте ловца жемчуга, раскрывающего ракушку и обнаруживающего внутри не нежно-молочный шарик, а затвердевший кусочек кала». Так раздумывал я, прогуливаясь вдоль плывущего в багряной вечерней пыли транспортного кольца. Я чувствовал, что выслежен, и уже не таился. Я лакомился вялеными бананами из пластиковой упаковки, и пальцы мои были сладкими и липкими, как в младенчестве. Перед очередной запутанной дорожной развязкой тротуар обрывался, и мне ничего не оставалось, как подняться по кочковатой насыпи вверх, к лесопарку. Хрупкие яблони, суковатые груши, стройные кедры, разлапистые пихты, серые слоистые платаны – всего здесь было в достатке, и всё это было не то. Мне нужен дуб, понял я, только могучий толстовский дуб, а мои липкие пальцы, мои неровно отросшие ногти помогут мне на него взобраться. Дуб вздымался неподалёку, мощный, кряжистый, со вспученными мускулами волокон, с тысячью безымянных желудей, рассыпанных по снегу. Поставив ногу в развилку массивных нижних комлей, я помедлил минуту, глядя вверх, в ветвистую крону, и полез. Поначалу приходилось то и дело замедляться, выглядывая и просчитывая посильный путь, но понемногу ветви стали тоньше и чаще, и я взбирался непрерывно. Темнело, серость внизу превратилось в черноту, закат тускнел и угасал. Когда передо мной открылся большой просвет в ветвях, я остановился и сел, боязливо свесив ноги и крепко держась за сук. Я видел миллионы городских огней, колеблемых движениями воздуха, полупрозрачные дымы, восходящие из жерл далёкой электростанции, круглую февральскую луну и высокие звёзды. Я понимал, что слезть с дуба уже невозможно, но был спокоен. Да: надо просто упасть, пролететь бестелесно меж ветвей до земли, отряхнуть снег и пойти домой спать. Но я не в силах был прыгнуть, иррациональный инстинкт сковывал меня и вжимал в холодный ствол. Да: надо просто заснуть, и упасть во сне, и проснуться от приземления. Сначала я закрыл глаза и считал барашков, разгоняющихся, толкающихся и плавно перелетающих через плетень, затем бросил и открыл, и считал седаны, скользящие меж мостами, бесшумные в общем шуме, поток, горящий справа красным, слева жёлтым, фары, рисующие яркие шлейфы, феи сновидений.

DD. Истории зрелости и угасания. О жизни с Хулио

Когда мы выросли, наш дом почти всегда пустовал. Толик ездил по командировкам, Колик сидел в тюрьме, Валик отшельничал, мама с папой тоже куда-то подевались, как будто постепенно растаяли. В большом доме было светло и тихо, лишь сквозил летний ветерок и в дали коридоров неслышно проплывала горничная. Мы с Хулио снова были вдвоём, как когда-то. Иногда мы лениво мечтали завести двух белых собачек, похожих на тех, давнишних, но чаще просто лежали в шезлонгах, молча и недвижимо. Нам нравилось, чтобы с самого раннего утра бассейн был наполнен свежей водой, и в нём плавали пионы. Пока солнце вставало за домом, мы пускали кино на западной стене, какие-нибудь старые меланхоличные фильмы, обычно без звука. Днём мы выходили прогуляться по набережным, и тогда Хулио начинал жаловаться, что ему никогда не удаётся выглядеть на все сто: если он надевает свежую рубашку, то забывает обрызгаться одеколоном; если аккуратно бреется, то забывает зашить дырку под карманом брюк; если начищает туфли до блеска, то забывает срезать ногти. Впрочем, порой и я ловил себя на неряшливости – и волосы, торчащие из носа и ушей, и пятна горчицы на рубашке, и оторванные пуговицы. Разве за всем уследишь? После обеда мы расходились по комнатам – Хулио спал, а я делал что-нибудь по хозяйству, например, гладил пиджак. Если Хулио не спалось, он входил и начинал недоумевать глазами. Приходилось объяснять, что да, я глажу пиджак. «Почему?» «Потому что вчера постирал». «Разве пиджаки стирают?» «Да, стирают, когда не желают отдавать в химчистку». «Ты испортишь его», – говорил он. «Пусть, – говорил я. – Зато к нему прикасалась не удушающая волна химикатов, а мой ласковый тёплый утюг». Тогда он усаживался в кресло и заводил разговор. «Занятно было бы, скажем, если б всё, абсолютно всё на свете кто-то открыл». Теперь приходила моя очередь недоумевать, и я даже набирал в грудь воздуха для речи, но он останавливал меня решительным жестом. «День Роберта Смита, открывателя носа и дыхания! День Жюля Портье, изобретателя зрения! Всемирный праздник (выходной) в память Ивана Петрова, обнаружившего существование рук и ног! Ли Ду Го, первопроходца размножения половым путём! Дха Бариндры, основателя первой дружбы!» Ну и бред, думал я, он рехнулся.

DE. Истории зрелости и угасания. Ключ к мужскому естеству

«Не сходить ли нам прогуляться, Ролли? Так, немножко, до гастронома и обратно?» У Хулио безмятежно-вопросительные голубые глаза, отказать им положительно невозможно. По пути к магазину он вертит головой, машет руками и рассматривает встречных женщин. Раскатисто сморкается в снег и хохочет. «Хули, прекрати! Распугал всех красавиц. Ты становишься грубым и непохожим на себя. Что с тобой?» Ещё пуще хохочет: «Послушай сказку, Ролли! Давай рассказывать сказки, как раньше? Постой! Послушай». Мы стали у водосточной трубы, у обледенелого сугроба, руки в карманы.

«Давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве жила-была принцесса. И умница, и красавица, и папина любимица – всем хороша! – да только не была она жизнью довольна. Хотелось ей не девочкой быть, а мальчиком. Хотелось дёргать за косички, подставлять подножки, разбивать носы и плевать сквозь зубы. И чем старше она становилась, тем сильнее её желание разгоралось. В те давние времена операций по смене пола ещё не придумали, но принцесса верила, что есть некий ключ к мужскому естеству, и стоит только его сыскать, как тело её преобразится. Попа похудеет, плечи расширятся, вырастет морковка – и обретёт она счастье! Долго искала ключ принцесса. Стригла волосы под машинку, а ногти – под ножницы, носила ковбойку, джинсы и ботинки с квадратными носами, курила крепкий Кэмел, ночевала с горничными… Но мужчиной всё никак не становилась, и даже горничные норовили от неё улизнуть, замуж за гусара. Принцесса не отступалась: пила пиво, ходила на футбол да на рыбалку, подружилась с ворами да подонками, выучилась по матери браниться и по-тюремному... Но ничего не помогало – оставалась она столь женственной, что рыбаки робели и смущались, а подонки бледнели и лепетали о любви. Ещё упорнее взялась принцесса за дело: занялась новейшей философией, написала блестящую работу по теории нечётких множеств, освоила Perl, взломала сеть мэрии и выложила туда порно, купила себе джип-внедорожник размером с грузовик... Но всё зря! Шея оставалась лилейной, а грудь – трепетной. Отчаяние! К самым последним мерам прибегла принцесса: пила стаканами водку, закусывала луком, спала без любви со всеми подряд и храпела во сне. Но и это тщетно… И вот однажды не выдержала она, прибежала в слезах к отцу-батюшке, упала лицом в мантию, да и рассказала всё начистоту. Погоревал-погоревал царь, но делать нечего, надо доче помочь. Очень либеральный царь был. Отправил её к мудрецу-старцу, на северный остров, в монастырь. Долго ли, коротко ли, через горы да через моря – добралась принцесса до старца. Выслушал её старец и рече: высморкаться на землю тебе надобно, жено. Вот ключ к мужскому естеству. Страшно стало принцессе и гадостно! Закричала, заплакала, заломила локти белые. Однако что ж, коли идти – так до конца. Вышла она из избы, расставила ноги на снегу пошире, зажала одну ноздрю пальцем, а в другую как дунет изо всех сил! Вылетел из носа сморк, упал оземь – и чудо случилося! Громыхнул в зимнем небе гром, просияла радуга. Сотряслося тело девичье: расширились плечи, набухла морковушка, закурчавилась бородушка. Обернулася принцесса принцем – и зажил принц припеваючи! Ходит по замку гоголем, да поплёвывает. А иногда и высморкается на землю-матушку, чтоб эффект закрепить. Женился, детушек малых завёл. А когда отец-царь состарился, на трон взошёл».

DF. Истории зрелости и угасания. О мальчике

Мы шли. Гулкими цилиндрами тоннелей, извилистыми мостами-многоножками, сложными переплетениями скоростных шоссе. Всё присыпано серой пылью. «Не прислоняйся, Хули, испачкаешься». Пересекли чахлый парк. Оградки сломаны, скамеечки сожжены, ноги гудят. Хулио тяжело дышит, он устал. Небо белёсое, тусклое. Идём медленно, упорно. «Нет, отдохнём, присядем! Расскажи сказку, Ролли, твоя очередь». Ладно.

«Жил-был на свете мальчик. И лицом пригож, и щеками румян, и волосом золотист – да только не был он жизнью доволен. Хотелось ему не мальчиком быть, а ангелом бестелесным. Особливо досадовал мальчик на мужское своё естество – и часто по комнате в мрачности бродил, думы раздумывал. Что ж такое творится, – хмурил брови, – что ж за униженье такое? Зачем весь мир сквозь призму полового инстинкта вижу? Зачем всех деяний движитель – жажда размноженья? Зачем этот жаркий стержень во мне? Темнея челом, спускал шорты и колготы, разглядывал себя в зеркале холодным взором. И снова по комнате ходил-бродил, на табурете кручинился, о свободе горевал… И постепенно от грустей и печалей таких неизбывных стал мальчик в размерах уменьшаться. И чем мельче становился, тем меньше тоски да несчастия в нём помещалось. За зиму совсем в крошечку превратился, ростом с солдатика игрушечного. А когда весна наступила, перестал себя вовсе в зеркале видеть. Точкою мальчик стал, и не осталось в нём ни стержня, ни жажды, ни веса земного. Воспарил он над полом, сделал круг над табуретом, да и вылетел в форточку, в небо весеннее, вечернее. А там! Тёплой землёю пахнет, молодою травой, дымком дальним. Летит себе мальчик над берёзами да радуется – как славно ангелом быть!»

E0. Истории зрелости и угасания. Об ангеле

Когда стемнело, мы сошли с дороги и расположились на склоне сухого холма, под сенью старинного дуба. Жёлуди. Хулио развёл огонь, а я разделил поровну финики и роллтон. «Это называется разбить бивак», – опытно сказал Хулио. Мы утолили жажду плоти, улеглись поудобнее и смотрели, как искры ломаными траекториями улетают в тёмный воздух – и гаснут. Хулио прикурил Житан от веточки, откашлялся и принялся за вечернюю сказку.

«Думаешь, Ролли, ангелам так уж хорошо живётся? С одной стороны конечно да, но с другой! Они такие маленькие, Ролли, что не могут сидеть – проваливаются сквозь молекулярную структуру табуретов и вообще предметов. И поэтому им приходится всё время держаться на лету. Само собой, постепенно у них за крылышками отрастают мощные мускулы, но новичкам ох как несладко поначалу. Большинство конечно выдерживают... Ну так вот, Ролли, был у них там один молоденький ангел, слабенький, который умирал просто – так тяжело ему было. Пока остальные гимнопением занимались в эфирах лучезарных и славословия Создателю возносили, этот молоденький всё вниз смотрел. Завидовал он земным тварям со страшной силой! Устойчивость, почва под ногами, уверенность. Понятное дело, человеком стать ему и в голову не приходило – уж очень подлое и гнусное создание, ну и животные ненамного лучше – кровь, кости, кишки, брррр. Но вот например камнем быть – скучновато казалось. Больше всего ему цветы нравились! Ты какие цветы любишь, Ролли? Герберы? Ну-ну. А вот ему абсолютно всё равно было, какие цветы – лишь бы только крылышками не махать больше никогда, никогда. Думал он думал, и вот что придумал: надо ему грязью облепиться, чтобы на семечко цветочное стать похожим, в землю упасть, да и вырасти! Выждал он момент, когда Создатель отвернулся, сложил крылышки – и на свалку спикировал, в самую помойку. Плюх в лужу! Но не липнет грязь к эманации чистого духа. Стиснул тогда зубы молоденький, забрался к бомжу за пазуху и пропитывался там с неделю испарениями зловонными. Потяжелел немного, округлился. Потом на недельку в мешок с тухлым луком. Потом в гнилую рыбью требуху, потом... Короче говоря, Ролли, порастерял ангелок понемногу свой лоск небесный, оброс-таки тленом и грязью. Долетел из последних сил до луга и в мать сыру-землю упал. Но вот огорчение: осень уже настала. Пришлось ему ещё под снегом целую зиму дрожать».

Зевая, Хулио отвернулся и накрыл голову свитером. Я тронул его и спросил, чтобы сделать приятно: «Эй… так чем же сказка кончилась?» «Ну... вырос он цветочком по весне». «А каким цветочком?» «Ну… ромашкой. Давай уже спать».

E1. Истории зрелости и угасания. О ромашке

Лесами Месопотамии, степями Уссурии – за следующий день мы так устали, что махнули руками на возможность дождя и остановились на ночлег у края ромашкового поля. «Ромашковый чай повышает тонус и потенциальную энергию. Заварим чаю, Ролли?» – он уже забыл свою вчерашнюю сказку. «Стой! Не тронь их! Ромашки – это опасные, смертельные цветы». Хулио присел от страха. Ромашки недобро колыхались, багровые в свете костра. «Да-да, Хули! Вот послушай, что я тебе расскажу, раз уж моя очередь: жила-была ромашка. Выросла она на лужайке возле свалки, на солнышке, красивая, высокая. Ей бы жизни радоваться, да только не могла она – скверные запахи мешали. То тухлой тыквой повеет, то гнилыми яблоками, то скисшей капустой. А уйти нельзя никуда. И возроптала ромашка – за что ей, прекрасной, наказание такое обидное? Стала зверушкам завидовать, которые на лапах бегать могут и спать, где вздумается. Особенно ей котёнок нравился, который у местного бомжа жил – чёрненький, с белыми усами и голубыми глазами. Играл с травинками, выслеживал жуков, вылизывал лапки. И взмолилась однажды ромашка изо всех сил: хочу, хочу котёнком быть! А растения – они двойственную природу имеют: цветы в небо смотрят, а корни подземным огнём питаются. Полетела молитва и вверх, и вниз. Создатель услышал и только плечами пожал – дура. Зато Разрушитель коварный – тут как тут! Говорит ромашке: хочешь с котёнком поменяться? Хочу, хочу! Сверкнул глазом, щёлкнул пальцем – хоп! Наслаждайся! И исчез. Поменял. Да только обманул немножко – стала ромашка не котёнком, а сразу взрослой потасканной кошкой. И хлебнула она, Хули, ох хлебнула… И сапогами была бита, и с голоду помирала, и деток её два раза в год бомж топил, и хвост дети подожгли, и... не буду продолжать», – я замолчал, сглатывая слезу. «Скверная история, Ролли. Ну а что ромашковый чай? Почему его пить нельзя?» «А потому что в одной из ромашек – тот котёночек, Хули, насильно заколдованный и обездвиженный. Он уже давно там в тигру лютую превратился. Тронешь – и сразу руку отхватит».

E2. Истории зрелости и угасания. О котике

Поднявшись на последний перевал, мы оказались почти у цели, в нескольких часах пути. Гастроном виднелся впереди, чёрной громадой в вечернем воздухе. Мы решили заночевать здесь, в гроте, под защитой широкой скалы. Шершавая, с коричневыми прожилками. Ветер свистит сверху, но нам тепло под шерстяными пледами. Горячие термосы. «Рассказывай, Хули». «Ну, слушай…

Жил-был у одной принцессы котик. Любила его принцесса, души не чаяла! Печенью гусиной прямо из рук кормила, лапки в розовой воде омывала, в постель с собою брала, золотым гребнем расчёсывала. Да только не было счастья в душе у котика – много обид ему приходилось терпеть. Когда король тайком от принцессы ногой под рёбра пнёт – так это ещё ничего, король есть король. Но когда кухарка мокрым полотенцем вдоль спины вытянет, или конюх сапогом вонючим на лапу наступит, или прыщавый паж за хвост оттаскает, или шут перчёную сосиску подложит – никакой не было мочи у котика такие унижения терпеть! И возмечтал котик в человека превратиться, а лучше всего в девочку, чтоб все баловали, в ленты наряжали и никто никогда не обижал. Вышел он однажды ночью на балкон, уши-усы к Луне обратил и просит: помоги мне, сестра-Луна, хочу девочкой стать! Повернулась к нему Луна: здравствуй, котик, милый братик! Как раз полнолуние, моя власть – помогу тебе. Есть ли девочка, которая любит тебя? Поди, загляни ей в глаза до самого дна – и поменяешься с нею телами. Испугался котик: есть такая девочка, принцесса она, любит меня. Но не подлец же я! А луна смеётся в ответ: какой ты глупый, котик. Поди, поди. Медленно пошёл котик с балкона, тяжело. Сел у изголовья спящей принцессы в тоске. То поднимет голову, то опустит. Дрожит, дышит неровно, хвостом подёргивает. Но к утру, пока Луна ещё на небе виднелась, решился, мяукнул громко. Проснулась принцесса, улыбается – а он смотрит ей в глаза, до самого дна. Раздался тут в воздухе звон, как будто тонкая струна порвалась – и стал котик принцессой! В то же утро кухарку – в публичный дом, конюха – на рудники, пажа – на войну, шута – в волчью яму, принцессу... Принцессу в добрые руки, с глаз долой. И потянулась у котика новая жизнь – счастливая да безоблачная… Ролли, ты где? Ролли!»