История Роланда

На первом этаже все двери колебались в распахнутости, шевелимые порывистыми сквозняками. Я шёл как во сне, заглядывая в тёплые проёмы, наблюдая на вешалках пышные шубы, шерстяные шарфы, узорчатые варежки. Последняя дверь, за углом у лестницы, располагалась боком ко мне, и я не мог видеть, что внутри. Как во сне, я приближался, шаг, другой, третий, и вот мне открылось: низкое кривоногое кресло, спиной ко входу, а в нём – плечи в белом костюме, стриженый затылок, волосы по спирали вокруг центра. Белый Охотник! Я обмер. Девичьи ноги виднелись из-за кресла, накрашенные пальцы и колени упирались в пол, ритмично вздрагивала прядь. «Кто же ставит кресла в прихожей спиной?» – стукнула пустая мысль. Взмолившись, я отступил на носочках, просеменил по серому кафелю, бросился через четыре ступеньки вверх, спасать скарб.

E7. Истории зрелости и угасания. О завершённости

Когда мы приступили к вечернему рагу, Хулио пожаловался на постоянно мучающее его чувство незавершённости: сколько бы времени он ни проводил со своей любовью и как бы он его ни проводил, всякий раз потом кажется, что не всё сказал, не всё сделал, что за суетой и вознёй так и не добрался до самого главного.

– Я пробовал много раз, и так, и этак, но всегда в итоге одно, – Хулио горько вздохнул. – А ты, Толик? Ты, женатый на одной женщине много лет, взрастивший с нею двух дочерей, чувствуешь ли ты завершённость и удовлетворение в любви?

Толик поднял брови в знак того, что услышал вопрос и сейчас будет отвечать, и довольно долго дожёвывал с поднятыми бровями. Дожевав, он отпил значительный глоток шампанского, и твёрдо сказал:

– Нет. Всё равно есть незавершённость. Может, нужно помереть вместе?

Валик заметил, что это вряд ли поможет:

– Потому что незавершённость, о которой вы говорите, намного шире: она возникает по отношению и к родным, и к друзьям, и к просто знакомым, а иногда даже и к случайным прохожим. Не замечали?

– И к предметам, – добавил Колик, открывая новую бутылку. – Это же Кант. Ограниченность познания. Ваша завершённость невозможна в принципе.

И тут все дружно посмотрели на меня. Братья застали меня врасплох: я разворачивал конфету, стараясь не шуршать фантиком. Ну! Говори, Ролли!

– В условиях ограниченности познания долг каждого честного человека – отказаться от любви, – сказал я, краснея.

E8. Истории безоблачного детства. О трусости

Однажды в субботу, когда папа сидел в солнечном квадрате у окна, пил кофе, курил сигару и был явно доволен жизнью, мы с братиками прибежали к нему и сказали:

– Папенька, как ты можешь иметь такой счастливый вид, когда в мире столько зла и страданий? Это преступный эгоизм! Это подлость!

Папа покраснел, помрачнел, погасил сигару прямо в кофе и решительно встал:

– Вы правы, дети мои! Вы правы! Пора прекращать подлеть, пришло время действовать!

– Да, папенька, действовать!

– Итак. Ты, Толик, поди сыщи нищих, бездомных и голодных, да побольше, и приведи их сюда, пусть живут в нашем доме. Подаришь им свою одежду и игрушки, а сам ступай в детдом. Вы, Валик и Колик, идите в поликлинику и отдайте себя на органы, спасите жизни тяжело больным. Да глядите не жадничайте! Ты, Хулио, бери маму, води по улицам и предлагай её несчастным, страдающим без женской ласки, горбунам, старикам, извращенцам. И сам предлагаться не ленись. А мы с тобой, Ролли, пойдём на войну, будем бороться за справедливость! Вот тебе винтовка и пули. Ты будешь стрелять за красных, а я за белых, или наоборот.

– А почему не вместе, папенька?

– Потому что по-своему правы и те, и другие, и всем нужна наша помощь! Ну, что смотрите? Люди страдают, гибнут, а мы прохлаждаемся! Вперёд, сыны!

Но нам вдруг стало жалко всего нашего, и мы заплакали, и убежали. Струсили. Слабаки. И с тех пор мы никогда не мешали папе пить кофе и курить сигару.

E9. Мрачные застенки. На охоте

Долго и болезненно переживая позор неудачно отравленной пиццы, я две недели безвылазно просидел в комнате и выбирался лишь в столовую и в библиотеку – чтобы пообедать с Леной и полистать прошлогодние поэтические подшивки. Впрочем, я практически сразу начал вынашивать новый план, не менее классический: убийство на охоте. Каждую среду программисты выезжали верхом в лесную усадьбу и стреляли фазанов, гнали кабанов, травили медведей, ловили лис – смотря по сезону. Раньше я избегал принимать в этом участие, жалея беззащитных зверят, но теперь полез на антресоли и достал свой старый девятимиллиметровый карабин. Сдул пыль, погладил прохладный берёзовый приклад, пощёлкал по цевью, фукнул в дуло и полежал немного в кровати, прокручивая в воображении, как за полдня перестреляю всех узурпаторов по одному. Никто и не заподозрит; я же вернусь в Училище триумфальным победителем и освободителем. Я выглянул в окно: программисты уже седлались, крепко топали сапогами, делились табаком, подтягивали подпруги, угощали лошадей яблоками и арахисом. Я терпеть не мог конского запаха и решил поехать на маршрутном такси. Мешкать было нельзя; наспех полив из баночки с талой водой бегонии, я запер дверь и побежал во двор. Программисты гарцевали и посвистывали, их авангард уже вытягивался из ворот направо, в сторону шоссе. Маршрутка ждала меня – тучный седой таксист приветливо махал рукой и бодро газовал. Я устроился на переднем сиденье рядом с ним, и он тронулся, на ходу настраивая радио. Передавали тягучий электрический блюз; мы набрали скорость, и программисты сразу оказались далеко позади, а спустя полчаса я, щедро расплатившись, спрыгнул на песчаную обочину. Таксист заглушил двигатель и развернул завтрак, а я углубился в пущу. Цвели кислица и гусиный лук, порхали крохотные корольки и крапивники, издалека доносились звон кузницы и скрип мельницы. Каждая тропинка здесь была мне знакома, и я, уверенно взяв к северу, обогнул усадьбу, перебрался через овраг и поднялся на поросший молодым сосняком пригорок, откуда открывалось стратегически безупречное обозрение. Коротая время, я развёл костёр, заварил чай из зверобоя и чабреца и наблюдал за белками. Вскоре, через час или чуть более, послышался охотничий рожок, показался белый треугольный вымпел, мелькнул меж стволов багряный плащ Главного Программиста. Они спешились и рассыпались широкой неровной цепью, высоко поднимая колени в зарослях осоки и чернобыльника. Один, знакомый мне одутловатый блондин, редкий мерзавец, карабкался по краю оврага в мою сторону, и я скользнул ему навстречу, наискосок. Отряхнув брюки, он зевнул и стал вертеть немытой головой, высматривая добычу. Я поднял карабин, тщательно прицелился в выпуклый лоб, и тут он заметил меня. «А, Роллтон-бой! Иди-ка сюда. Смотри, что это с моим ружьём? Видишь, как дуло сплюснулось? Будто молотом расклепали. От чего такое может быть? А у тебя нормально? Слушай, дай мне своё, тебе оно всё равно ни к чему. Я пока лез, двух горностаев видел! Славный карабин. На тебе за это орешков… а вечером ещё киселя поешь. Вот спасибо! Ну прощай».

EA. Истории зрелости и угасания. О самом лучшем покупателе

Изредка, с большой осторожностью, мы просили рассказать сказку жену Толика, в прошлом филолога, а ныне бухгалтера. Она работала в продмаге на углу, знала много чего и охотно отзывалась на наши просьбы. И хотя она огорчалась, что вместо сказок у неё всякий раз выходят житейские рассказы, нам как раз это и нужно было – чтобы слегка приземлиться.

– Жил-был на свете один человек, не хороший и не плохой, не толстый и не тонкий, по профессии иммунолог, и вздумалось ему однажды стать самым лучшим покупателем в нашем продмаге. По мне так самый лучший тот, кто много денег тратит, но он рассудил иначе: решил купить и попробовать все продукты без исключения. Он начал от входа и двигался вглубь, покупая в день по два-три продукта – например, молоко, лук и арахис – и методично записывал всё в блокнот. На следующий день проверял внимательно, не появилось ли на пройденном пути новинок, и если да, то брал их тоже. Узнав случайно об этом человеке, наш хозяин разволновался ужасно – человек он нервный, мистичный, и всякие такие штуки чувствует тонко. Он сказал, что как только перепробует иммунолог все продукты, случится страшная катастрофа, и нельзя этого допустить. Стал хозяин хитрить: то новый плавленый сырок в глубину молочных полок подкинет, то шоколадный батончик под коробками зефира спрячет, то водочные ценники местами поменяет. Но иммунолог тот был стреляный воробей, он все эти заначки выявлял влёт – и уже к концу торгового зала, к самой кассе в тотальном своём пробовании приближался. Выдумал тогда хозяин новую уловку, говорит кассирше: как попросит он кофе растворимого – не давай ему, скажи мол вредно. Так она и сделала. Но иммунолог не простак был: я, говорит, лучше вашего знаю, что вредно, а что нет! Извольте мне кофе, а иначе я жаловаться буду, не имеете права! Пришлось продать, а куда деваться. Посчитали мы тогда продукты и запаниковали: завтра самый последний день наступает! Всё перепробовал негодяй-иммунолог, кроме мятных леденцов! Заплакал тогда хозяин, заплакала кассирша, заплакал грузчик, да и я тоже заплакала. И решились мы на последнее средство: повесили на мятные леденцы ценник 1 000 000 долларов. И ждём, и от страха трясёмся, всю ночь напролёт дрожим. Назавтра, чуть свет, появляется иммунолог. Обошёл весь продмаг, с блокнотиком сличил, и к леденцам идёт, с ухмылкой зловещей. Но как увидел ценник – в лице переменился, да как зарычит! Рванул на себе рубашку со злости, пуговицы так и брызнули. Воет, шипит, ногами топает, плюётся, да только поделать ничего не может. Нету у него таких денег. Так и ушёл ни с чем. Говорят, вроде на какой-то гипермаркет переключился, где за ним уж никто не уследит…

– Ваш хозяин, получается, дурак? – смеялись мы. – Баламут?

– Уж если кто и дурак, то точно не он, – отвечала жена Толика. – Потому что катастрофа и вправду надвигалась: когда иммунолог начал папиросы и жвачки с кассы покупать, земля стала вздрагивать под полом в глубине, несильно, но жутко. И какой-то странный шум, как будто далёкий-далёкий свист!

EB. Из письма Толика. О нежности

<...> и пришлось взять купе, хотя я купе не переношу – эту вечную курицу из пакета, эти разговоры, это радио, а от берушей у меня голова болит. Так и вышло: пьяненький бритенький в рубашке и интеллигентная пара. Они начали сначала о погоде, потом о политике, и всё косились на меня. Окосеете, думал я в ответ, глядя в чёрное окно. Пара рассказала, что они наставники и едут к сёстрам, а пьяненький был преуспевающим ***стом и ехал по делам бизнеса. Он терпел изо всех сил, но когда принесли чай, не стерпел и спросил меня: а вы кто? А ведь больше всего на свете я ненавижу пьяненьких бритеньких ***стов, особенно с карими глазками, особенно с улыбочкой, а больше всего в светлых рубашках в тонкую полоску. И я возьми да и скажи, не подумав: я дарю мужчинам ласку и нежность... ведь нежности так немного в наших огромных городах... а они дарят мне подарки. И робко потупился, попунцовел. И вновь порывисто воздел лицо: но это не то, что вы подумали, нет-нет, совсем не то! И вновь опустил. Повисла пауза. Наставники, сделав вид и якобы равнодушно подняв брови, зашуршали целлофаном, рассыпали на салфетку соль и принялись катать варёные яйца. Бритая рубашка размешивала сахар. Мне казалось, что я досадил ему и уязвил его: воплощение порока едет с ним в одном купе и даже заняло нижнее место! Но не тут-то было. Когда я вышел в уборную, он догнал меня в коридоре и, робко прокашлявшись, стал уточнять насчёт нежности. Напустив на себя надменность, я сказал, что принимаю только жемчуга и аметисты. В замешательстве он замолк, и я протиснулся боком назад, под защиту наставников. А потом, уже в темноте, когда наставники заснули, он свесился со своей полки и провёл рукой по моему плечу. Он напугал меня! К счастью, в кармане пиджака у меня был дорожный швейный наборчик, я ощупью достал иголку и легонько кольнул ***ста в ладонь. Он ужаснулся: подпрыгнул и заскулил у себя на полатях – наверное, подумал, что это шприц, и я заразил его вичем. А наставнички, оказывается, всё видели, не спали – панически блестели глазами, как затравленные грызуны <...>

EC. Рассказ Колика. О Будде

Мой брат Колик рассказывал, что однажды с ним в камере сидел профессор-востоковед, специалист по буддизму. И как-то раз, за сигареткой, профессор поведал Колику, что на самом деле история Будды Гаутамы немного отличается от той, которую мы привыкли слышать а школе.

Что на самом деле он родился вовсе не в царской семье, а в сапожной мастерской, под верстаком. Что был он не прекрасен, а уродлив, и не умён, а глуп, как полено. Все, кто видел Гаутаму, испытывали отвращение и презрительно звали его Ублюдком. Единственный, кто ценил его, был хозяин мастерской – Ублюдок с самого младенчества умел быстро отпарывать подошвы от старых ботинок. Поэтому, когда к хозяину пришли брамины и предсказали, что Ублюдка нельзя выпускать из мастерской, иначе он не останется сапожником, хозяин приказал ему не сметь подходить к двери. И пригрозил молотком. Так прошло лет пять или десять, но однажды в пятницу хозяин выпил на стакан больше нормы и полностью потерял сознание – и Ублюдок осмелился взять у него ключи. И вышел осмотреться. То, что он увидел снаружи, потрясло его! Сначала ему встретилась девушка, невыразимо прекрасная, настоящая богиня. Она разговаривала по телефону и процокала мимо, даже не заметив Ублюдка. «Кто это?» – спросил он прохожего. «Это девушка, идиот! Но даже и не мечтай, это не для грязных нищих прыщавых тупых ублюдков, как ты», – засмеялся прохожий. Ублюдок грустно пошёл по улице дальше и вскоре увидел автомобиль, невыразимо прекрасный, как колесница Феба. «Что это?» – спросил он другого прохожего. «Это кабриолет, дурак! Но даже и не мечтай, тебе надо десять жизней работать сапожником, чтобы на него скопить», – сплюнул прохожий. Ублюдок печально пошёл по улице дальше и вскоре увидел, как из невыразимо прекрасного автомобиля выходит парень, и невыразимо прекрасные девушки обступают его, заглядывают в глаза, тянут листики бумаги и стараются потрогать за рукав. «Почему?» – спросил он третьего прохожего. «Это киноактёр, кретин! Но даже и не мечтай, это не для безродных уродливых недоносков», – отрезал прохожий. Будь Ублюдок поумнее, он бы не поверил злосчастным прохожим. Но он был глуп и поверил. И отвернулся. И сказал: «Жизнь – это страдание. Желания – источник страдания. Чтобы избавиться от желаний, нужно очистить ум». И пошёл прочь из города, в леса, практиковать Восьмеричный путь.

ED. Истории зрелости и угасания. О частях тела

В юности Хулио больше всего на свете любил женские коленки. Он охотно и подолгу рассказывал нам, какие они бывают, какие наслаждения в себе таят и как сильно отличаются от мужских. А как же душа? – поддразнивали мы его, но он отвечал, что душа сама собой разумеется, и тем не менее коленки. Шло время, и с возрастом его интерес всё же немного возвысился: он признал, что женские бёдра превыше коленок, и лишь они достойны страсти. Этой любви ему хватило на много лет, а потом он неожиданно для всех поднялся ещё выше: к радостям таза и зада. Закрепившись на этой высоте, он провёл там долгие годы, в неге и заслуженно-сладком безделии. Но высота продолжала манить его, и однажды Хулио доказал, что он ещё в форме: совершил дерзкий рывок к талии. И потом, чуть отдышавшись – к груди! Мы наблюдали, обсуждали, делали прогнозы и ставки – куда дальше? Толик предполагал прямолинейно – шея, а потом лицо, волосы, я выступал за безопасное смещение в стороны – плечи и руки, а Колик заверял, что случится неслыханное – Хулио двинется перпендикулярно, утвердит трёхмерность пространства и станет любить воздух. «Воздух?» «Воздух!»