История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Герцену были понятны, сродни байронические мотивы, сила мощного протеста личности, но очевидна была и негативная сторона бунтарства. "У байроновских героев недостает объективного идеала, веры; мечта поэта, отвернувшись от бесплодной, отталкивающей среды, была сведена на лиризм психических явлений, на внутрь вошедшие порывы деятельности, на больные нервы, на те духовные пропасти, где сумасшествие и ум, порок и добродетель теряют свои пределы и становятся привидениями, угрызениями совести и вместе с тем болезненным упоением" (XVI, 144). Без объективного идеала и веры свободный человек слишком уж от всего свободен и недалек от признания добра и зла выдуманными понятиями. "Помещик-коммунист" Евгений Николаевич очень близко подошел к этому пределу, к скептическому итогу Секста Эмпирика, а следовательно, по Герцену, и к смертной черте: "...сухая, матовая бледность придавала его лицу что-то неживое; темные обводы около глаз, больше прежнего впавших, делали зловещим прежнее грустное выражение их" (XVI, 188). Вот от тлетворного дыхания смерти и уходит Герцен в "кротовую работу", да еще в тот год, когда так сильно поубавилась его вера в "русские начала", о чем он и сказал в предисловии к книге.

Нигилизму "поврежденного" Герцен противопоставляет реальный, разумный нигилизм, последовательный и адогматичный: "...это логика без стриктуры, это паука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом. Нигилизм не превращает что-нибудь в ничего, а раскрывает, что ничего, принимаемое за что-нибудь, - оптический обман и что всякая истина, как бы она ни перечила фантастическим представлениям, - здоровее их и во всяком случае обязательна" (XX, 349).

4

Вершина творчества Герцена - "Былое и думы", книга, создававшаяся на протяжении 15 лет и отразившая почти все этапы развития Герцена - художника, мыслителя, человека. Почти все крупные произведения Герцена на рубеже 40-х и 50-х гг. в той или иной мере тяготеют к "Былому и думам" и частично даже входят в мемуары - тоном, жанром, идеями, автобиографическими деталями. В "Поврежденном" уже очевидна первая попытка коснуться большой личной темы "семейной драмы", послужившей толчком для начала работы над "Былым и думами". Возможно, "френетическое желание написать мемуар" помешало Герцену завершить повесть "Долг прежде всего". Герцен в письме к Волфзону (1851) изложил схематично вариант дальнейшего развития сюжета и финала. Но этот эпилог к повести - в сущности новое художественное произведение. В упомянутом письме явственно ощутимы стилистические принципы "Былого и дум" и особый, характерный для герценовских мемуаров метод трансформации автобиографического материала. "Долг прежде всего" не был закончен Герценом, во-первых, потому, что "Былое и думы" частично впитали предназначавшийся для продолжения повести автобиографический материал; во-вторых, потому, что история Анатоля, его мытарств, духовных скитаний в эпилоге незавершенной повести - это, в сущности, конспект романа с множеством лиц, сюжетов, интригой, развязкой.

Но создание романа совершенно не входило в планы Герцена. Безусловно, он хорошо запомнил мнение, тактично высказанное еще в 1848 г. Белинским, что в романе "Кто виноват?", при всех его больших достоинствах, Герцен все-таки "вышел из сферы своего таланта": критик лучшим художественным произведением Искандера считал повесть "Доктор Крупов". С некоторым недоверием и скепсисом Герцен и в целом относился к современному ему роману XIX в. Книги, вызвавшие особенное внимание Герцена, - мемуары, исповеди, лирическая поэзия (Гейне, Леопарди, Байрон), "Горе от ума" и произведения, которые трудно подвести под обычные жанровые определения: "Божественная комедия", "Фауст", "Евгений Онегин", "Герой нашего времени", "Мертвые души", "Записки из Мертвого дома".

Русский роман эпохи расцвета (60-е гг.) не произвел почти никакого впечатления на Герцена. Он иронизировал над пристрастием Огарева к чтению романов Достоевского и советовал вместо этого, по его мнению, бесполезного занятия перечитать "Что делать?" Чернышевского. К "Детству" Толстого Герцен отнесся куда благосклоннее, чем к "Войне и миру". О романах Гончарова отзывался откровенно враждебно. Не понравились сначала Герцену "Отцы и дети". Ему показалось, что Тургенев тенденциозно шаржировал тип нового человека и обедненно изобразил его антипода - "лишнего человека". Причины пересмотра Герценом оценки романа Тургенева позднее - не эстетические, а идейные, психологические и личные. Гораздо большее сочувствие Герцена вызывали "Записки охотника", а также "Антон Горемыка" и другие произведения Григоровича о народной жизни.

"Евгений Онегин" и "Мертвые души" больше отвечали эстетическим критериям Герцена. Многочисленные свободные отступления, разнообразная "болтовня" по разным поводам, отсутствие строгого сюжета с непременной развязкой, даже сама незавершенность, прерванность произведений Пушкина и Гоголя - все это качества необыкновенно привлекательные в глазах Герцена. И в поэзии Байрона Герцену импонируют не только бесстрашное отчаяние мысли, титанический дух отрицания, но и непочтительное отношение к жанровым канонам, шаблонам. "Ни Каин, ни Манфред, ни Дон-Жуан, ни Байрон не имеют никакого вывода, никакой развязки, никакого "нравоучения". Может, с точки зрения драматического искусства это и не идет, но в этом-то и печать искренности и глубины разрыва" (X, 122).

Необыкновенно характерны резкие противопоставления Герценом в "Письмах к будущему другу" романа и мемуаров. "Каждая эксцентрическая жизнь, к которой мы близко подходили, может дать больше отгадок и больше вопросов, чем любой герой романа, если он не существующее лицо под чужим именем. Герои романов похожи на анатомические препараты из воска. Восковой слепок может быть выразительнее, нормальнее, типичнее; в нем может быть изваяно все, что знал анатом, но нет того, чего он не знал, нет дремлющих в естественном равнодушии, но готовых проснуться ответов, - ответов на такие вопросы, которые равно не приходили в голову ни прозектору, ни ваятелю. У слепка, как у статуи, все снаружи, ничего за душой, а в препарате засохла, остановилась, оцепенела сама жизнь, со всеми случайностями и тайнами" (XVIII, 87).

Это суждение четко отражает литературную позицию творца "Былого и дум". Даже очень совершенному с эстетической точки зрения роману Герцен предпочитает безыскусственность мемуаров, и характерно, что, приступая к работе над своей главной книгой, он вспоминает "Поэзию и правду" Гете. Авторская воля романиста смущает, даже раздражает Герцена, а сюжетная сторона мало интересует. Записки и мемуары, по его мнению, превосходят создания художественной фантазии доподлинностью и документальностью. Из пестрой суммы исторических свидетельств мемуаристов воссоздается прошлое в многоликом, сыром виде. Тут ценность имеют ж недостатки - узкий взгляд, искажения, ложь. Тенденциозность с головой выдает мемуариста (и чем он простодушней, ограниченней и откровенней, тем лучше), вскрывает психологию и предрассудки его самого и "касты", к которой он принадлежит.

Метод и жанр "Былого и дум" зарождались еще на рубеже 30-х и 40-х гг. в "Записках одного молодого человека". А пришел Герцен к мемуарам через лирико-исповедальные со значительными автобиографическими вкраплениями книги "О развитии революционных идей в России" (1850-1851) и "С того берега". Но особенно следует выделить "Письма из Франции и Италии" (1847-1852), непосредственно предваряющие "Былое и думы" жанром.

Герцен, приступая к "Письмам из Франции и Италии", не знал и не предполагал, что у него получится. Беспристрастный тон, взятый Герценом с самого начала, впоследствии изменился, контрастность французских и итальянских впечатлений способствовала оформлению идейно-эмоционального ядра книги и композиционному скреплению разнородных заметок. Но произошло это не сразу, о чем свидетельствуют лучше всего пестрое содержание книги и невыдержанность тона. Показательно, что, определяя жанр и формы повествования, Герцен подчеркивает, что его книга не является тем-то и тем-то (не отчет о путешествии, не результат специального изучения Европы, не последнее слово); предлагает в первом же письме не искать в ней всем известного и тысячи раз описанного. Иронически перечисляются знаменитые письма путешественников (Фонвизин, Карамзин) и гуртовые ("письма русского офицера, сухопутного офицера, морского офицера, обер-офицера и унтер-офицера"), недавние "деловые письма его превосходительства Н. И. Греча", "приходно-расходный дневник М. П. Погодина", договорившие "последнее слово" о Европе.

Полемический смысл краткого обзора мнений русских о Европе - в принципиальном неприятии Герценом традиционных жанровых форм. Он оставляет за собой право писать так, как это подскажут воочию увиденные им события и люди, о том, что захватит его внимание, независимо от того, покажется ли его позиция прозападнической или славянофильской. В результате - родился новый оригинальный жанр "писем русского путешественника", деформировавший прежние каноны до неузнаваемости, и новый взгляд на Европу, покоробивший своей резкостью западников, но не удовлетворивший и славянофилов. После "Писем из Франции и Италии" все значительные произведения, написанные в жанре путевых заметок (не только по Европе), испытали воздействие герценовского цикла. Нетрадиционные "Письма" в некотором роде стали традицией: это до известной степени относится и к таким шедеврам, как "Зимние заметки о летних впечатлениях" Достоевского, "За рубежом" Салтыкова-Щедрина, "Больная совесть" и "Выпрямила" Г. Успенского. А герценовская точка зрения на нравственное, идейное, политическое положение Запада, герценовские прогнозы и наблюдения вошли как классические в русскую литературу, философию, публицистику, причем диапазон толкований тезисов и парадоксов Герцена был необыкновенно широк.

В "Письмах из Франции и Италии" впервые был Герценом применен тот поэтический принцип, о котором он позднее рассказал в "Былом и думах". "Я <...> просто хочу передать из моего небольшого фотографического снаряда несколько картинок, взятых с того скромного угла, из которого я смотрел. В них, как всегда бывает в фотографиях, захватилось и осталось много случайного, неловкие складки, неловкие позы, слишком выступившие мелочи рядом с нерукотвореными чертами событий и неподслащенными чертами лица..." (XI, 256). Даже "слишком выступившие" мелочи Герцен не убирает, оставляет их в беспорядочном, хаотичном виде, в каком они тогда представились, понимая, что без них невольно исказится и общая картина, подправленная поздними аналогиями и думами. В "Письмах" же он просто не успевает убрать мелочи, отделить главное от случайного. Мысль Герцена, анализирующая, парадоксальная, рождается где-то на скрещении прежних дум (книжных) с реальными, сиюминутными впечатлениями.