История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
Шрифт:
— Без этого я уеду, поскольку что мне делать в городе, где я не могу ходить пешком и где государство содержит за свой счет убийц!
— Вы правы. Мы все уверены, что этот Почини вас оклеветал. Эта девочка, что говорит латинскими стихами, весьма известна, но ее адреса нет. Скажу вам также, что если вы останетесь в Вене, вы дурно поступите, опубликовав эту историю, потому что она позорит Шротембака, которого императрица, к сожалению, должна беречь.
— Я это все вижу, и мне приходится нажать на тормоза. Я уеду сразу, как только прачка принесет мне мое белье. Но я напечатаю эту историю о чудовищных нравах.
— Императрица предубеждена против вас, уж не знаю, почему.
— Я это знаю. Эта старая богом проклятая м-м Салмур лично ей наговорила, что я проказник.
Выслушав всю эту историйку, он удалился. Назавтра
Итак, видя, что я никогда не добьюсь правды в этом проклятом деле, я решил успокоить сердце и уехать, решив, однако проделать две вещи, которые я не сделал. Одна — это опубликовать эту историю в печати, и вторая — повесить Почини собственными руками, где бы я его ни встретил. В эти самые дни мадемуазель из дома Сале де Куар прибыла в Вену на почтовых, одна, без всякого слуги. Имперский палач Шротембак направил ей приказ уехать через два дня после приезда, и она ему ответила, что хочет остаться в Вене на столько, на сколько хочет. Палач велел заключить ее в монастыре. Она там еще оставалась, когда я уезжал. Император, хотя и подсмеивался над матерью, но не смел никогда возражать ее приказам, повидал эту девицу в монастыре, и когда его мать об этом узнала, она спросила, какой он ее нашел; он ответил, что нашел, что у нее гораздо больше ума, чем у Шротембака. Это к вопросу о том, что благородная душа никогда не считает для себя возможным не быть свободной. И однако, кто свободен в этом аду, который называется светом? Никто. Единственно, философ, может быть, но с помощью жертв, которые не стоят, возможно, фантома свободы.
Я оставил Кампиони мою квартиру, которая принадлежала мне до конца месяца, и мой ларь, полный провизии, пообещав ждать его в Аугсбурге, в стране, где правит только закон, и где я радовался жизни. Я уехал в одиночестве, без слуги, в коляске, которую мне дал граф Моссинский, шесть дней спустя после приказа, что я получил от того человека [38] , который меня обманул, умерев прежде, чем я нашел хороший случай, чтобы его убить. Я прибыл в Линц через день после отъезда, и там остановился на всю ночь, единственно, чтобы написать ему письмо, самое свирепое из всего, что я мог написать за всю мою жизнь людям, чей деспотизм меня утеснил, даже хуже того, что я написал герцогу Виртембергскому. Я сам пошел на почту, чтобы получить квитанцию и чтобы он не мог потом говорить, что не получил его. Это письмо было мне необходимо для здоровья. Гнев убивает, если человек не находит ему выхода.
38
Шротембака — прим. перев.
Из Линца я добрался за три дня до Мюнхена, где сделал визит графу Гаэтано Завойски, который умер в Дрездене семь лет назад. Я познакомился с ним в Венеции, когда он был в нужде, и я оказался ему полезен. Когда я рассказал ему историю, случившуюся в Вене, он сообразил, что я, возможно, нуждаюсь в деньгах, и дал мне двадцать пять луи. Это, на самом деле, было наименьшее, что он мог бы для меня сделать, если бы собирался вернуть мне те деньги, что я дал ему в Венеции, но, поскольку я никогда не имел желания предъявить ему счет, я был ему за это благодарен. Он дал мне письмо для графа Макс. Де Ламберга, маршала двора князя-епископа Аугсбурга, с которым я был уже знаком.
Я поселился у Майера в «Золотом Винограде». Там не было спектаклей, но были валы-маскарады, где бывали знать, буржуа и гризетки; были также небольшие компании, где играли в фараон и развлекались, с небольшими тратами. Усталый и пресыщенный удовольствиями, несчастьями, горестями, интригами и огорчениями, что были у меня в трех столичных городах, я настроился провести четыре месяца в свободном городе, каков был Аугсбург, где иностранец пользуется такими же привилегиями, как и каноники. Мой кошелек сильно отощал, но моя повседневная жизнь стоила мне очень мало, и мне не о чем было тревожиться. Имея знакомства и находясь недалеко от Венеции, я был уверен, что найду сотню дукатов, если вдруг они мне понадобятся. Я играл
по-маленькой в азартные игры, воюя против греков [39] , которых в моем веке стало больше, чем простаков, так же как врачей стало больше, чем больных. Я думал о том, чтобы завести любовницу, сожалея о безуспешных поисках Гельтруды. Гравер умер, и никто не мог мне сказать, что стало с его дочерью.39
шулеров — прим. перев.
За два-три дня до окончания карнавала, собираясь поехать на бал за городом, я зашел в конюшню, чтобы нанять коляску и, в ожидании, пока ее запрягут, зашел в харчевню; девушка спросила меня, не желаю ли я бутылочку, и я ответил, что нет. Она повторила мне вопрос, и я резко ответил, что нет, во второй раз. Я вижу, что она смеется, и, сочтя ее некрасивой, говорю, чтобы отстала.
— Да, да, я отстану. Я вижу, что вы не можете меня узнать.
На эти слова я смотрю на нее более внимательно и вижу когда-то хорошенькую Анну-Мидель, маленькую служанку гравера, отца Гельтруды, которая подурнела.
— Вы, — говорю я, — Анна-Мидель.
— Увы! Я была ею. Я знаю, что более не гожусь, чтобы быть любимой, но это вы тому причиной.
— Я?
— Да, вы. Четыре сотни флоринов, что вы мне дали, привели к тому, что кучер графа Фукера женился на мне. Он не только объел меня всю, а потом бросил, но и наградил меня болезнью, которая чуть не привела меня к смерти; я выкарабкалась, но такая, как вы меня видите.
— Ты меня огорчила. Скажи, что стало с Гельтрудой?
— А вы не знаете, что направляетесь на бал к ней?
— К ней?
— Да. Она вышла замуж после смерти своего отца за человека обеспеченного и приличного. Ее дом находится недалеко отсюда. Там поселяют, кормят, и вы будете довольны.
— Она еще красива?
— Она такая же, как была, только на шесть лет старше и у нее есть дети.
— Она галантна?
— Не думаю.
Анна-Мидель сказала мне правду. Я был на этом балу; Гельтруда увидела меня с удовольствием; она сказала своему мужу, что я жил у нее, но когда ночью я с ней переговорил в уголке, я понял, что она придерживается своего долга.
Кампиони приехал в Аугсбург в начале поста вместе с Бинетти, который направлялся в Париж, чтобы поступить на службу. Он бросил свою жену совсем, после того, как обобрал ее. Кампиони сказал мне, что в Вене никто не сомневается в правдивости моего приключения, так, как я его опубликовал. Он сказал, что Поччини и эсклавонец исчезли вскоре после моего отъезда, и что все говорят про статгальтера plagas (мучитель). Кампиони уехал в Лондон, проведя месяц в моем обществе.
Когда я отнес свое письмо графу Ламбергу, его упреки мне польстили, как и упреки графини, которая, не будучи красавицей, обладала всем, чтобы внушать любовь тем, кто ее окружает; среди них графиня Дашсберг, которая, выйдя замуж вторично, была беременна на шестом месяце. Три месяца спустя, не думая о наступлении своих сроков, она вздумала выехать с графом Фукером, старшиной капитула, в его коляске, поесть в харчевне, расположенной в трех четвертях часа езды от Аугсбурга; я участвовал в этой поездке. Кушая омлет, она почувствовала столь сильные боли, что решила, что сейчас родит; она не посмела это сказать канонику, и я стал ее конфидентом. Скорей, скорей, — я бегу, говорю кучеру графа запрягать лошадей, подаю ей руку, сажаю в коляску; каноник, удивленный, следует за нами, спрашивая, что происходит, я отвечаю, что скажу ему все в коляске, он садится, он заинтригован, я прошу его сказать кучеру, чтобы тот погонял лошадей, и он все делает, но спрашивает о причине.
— Мадам сейчас здесь родит, если мы не поедем быстрее.
Я вижу страдание у нее на лице. Но я думал, что умру от смеха, видя, как у каноника меняется выражение лица от страха, что она, действительно, родит в коляске. Он в отчаянии, потому что — что они говорят? Комичность этой новости его приводит в ужас. Епископ был в Пломбьер, ему напишут, это попадет в газеты.
— Быстрее, кучер, быстрее же!
Мы прибыли в замок, я отвел ее, наполовину волоком, в ее комнату, она закрылась, послали за акушеркой, но больше не было времени; две минуты спустя граф Ламберг явился нам сказать, что мадам родила, и монсеньор пошел к себе, чтобы пустить себе кровь.