История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Не думая причалить к берегу из-за карантина, который введен в Италии постоянно для всех, прибывающих из Леванта, я высадился в приемную, где через шлагбаумы, отделяющие приехавших от местных, происходят переговоры на расстоянии в два туаза. Когда я сказал, что прибыл туда, чтобы нанять труппу комедиантов на Корфу, хозяева двух, находившихся в то время в Отранто, пришли со мной переговорить. Я сказал им, что хотел бы посмотреть на актеров обеих трупп — сначала одних, потом других.

Я стал свидетелем комичного и странного диспута, возникшего между хозяевами обеих трупп. Каждый из них хотел показывать мне своих актеров последним. Капитан порта сказал мне, чтобы я сам прекратил эту распрю, указав, какую труппу хочу видеть первой, неаполитанскую или сицилийскую. Не зная ни той, ни другой, я назвал неаполитанскую, и дон Фастидио, который был ее хозяином, очень огорчился, в противовес дону Баттипалья, который был уверен, что при сравнении я отдам предпочтение его труппе. Час спустя явился дон Фастидио в сопровождении всех своих сподвижников.

Велико было мое удивление, когда я увидел Петроне с сестрой Мариной; она стала намного взрослее. Увидев меня, она испустила крик и, перепрыгнув шлагбаум, бросилась в мои объятия. Между доном Фастидио и капитаном порта разгорелся скандал. Поскольку Марина принадлежала труппе дона Фастидио, капитан обязывал меня вернуть ее в лазарет, где она должна была пройти карантин за свой счет. Безумная плакала, я не знал, что делать. Я прекратил скандал, сказав дону Фастидио показать мне всех его персонажей, одного за другим. Петроне, игравший там роли любовника, сказал мне, что он должен передать мне письмо от Терезы. Я увидел знакомого венецианца, игравшего Панталоне, трех симпатичных актрис, Пульчинеллу, Скарамуша, и все вполне приемлемое. Я попросил дона Фастидио ответить мне одним словом, сколько он хочет в день, сказав, что если дон Баттипалья сделает мне более выгодное предложение, я отдам ему предпочтение. На это он сказал, что я должен поселить двадцать человек по меньшей мере в шести комнатах, дать ему свободный зал, десять кроватей, оплаченный проезд и тридцать неаполитанских дукатов в день. Сделав это предложение, он передал мне брошюру, содержавшую весь комедийный репертуар его труппы, предоставив мне самому выбирать пьесы. Подумав о Марине, которая будет теперь должна проходить карантин в лазарете, если я не найму труппу дона Фастидио, я говорю ему, чтобы шел оформлять бумаги, и что я хочу уехать, но тут разыгрывается уморительная сцена. Дон Баттипалья называет Марину маленькой бл… [25] , заявляя, что она зашла за шлагбаум по сговору с доном Фастидио, чтобы принудить меня нанять их труппу, Петроне и дон Фастидио вытаскивают его наружу, и они дерутся на кулаках. Петроне возвращается через четверть часа, принося мне письмо от Терезы, которая стала богатой, разорив герцога, ко мне постоянна и ждет меня в Неаполе.

25

в тексте — petite p…

К вечеру я отбыл из Отранто с двадцатью комедиантами и шестью большими сундуками, вместившими все, что им нужно, чтобы играть свои фарсы. Легкий бриз, дующий с утра, донес бы нас до Корфу за десять часов, если бы через час после отплытия мой карабушир не сказал, что видит при свете луны судно, вероятно корсарское, которое может нас нагнать. Не желая рисковать, я велел спустить паруса и вернуться в Отранто. На рассвете мы снова отплыли со стихающим ветром, который, однако, доставил бы нас на Корфу; но через два часа после отплытия наш кормчий сказал, что видит бригантину, не иначе корсарскую, которая пытается оставить нас под ветром. Я сказал ему изменить курс и следовать правым галсом, чтобы посмотреть, последует ли он за нами; он проделал маневр, и бригантина также сманеврировала. Не имея больше возможности вернуться в Отранто и не имея желания проследовать в Африку, я вынужден был попытаться высадиться на веслах на ближайший калабрийский пляж. От матросов страх передался комедиантам, которые стали кричать, плакать и взывать к разным святым, но не к Господу. От гримас Скарамуша и серьезной мины дона Фастидио на меня напал смех, вытесняя страх. Одна Марина, которая ничего не поняла, смеялась и издевалась над всеобщими опасениями. К вечеру ветер усилился, я приказал принять его в корму, если он еще усилится. Чтобы обезопаситься от корсара, я приказал пересечь залив. Пройдя так всю ночь, я решил направиться к Корфу на веслах: до него было двадцать четыре мили. Мы были посередине залива и матросы к концу дня обессилели, но я больше ничего не опасался. Подул северный ветер, и менее чем через час он стал таким свежим, что мы шли в бейдевинд с угрожающим креном, Так что в какой-то момент фелука грозила вот-вот перевернуться. Я держал свой кошелек в руках. Все замолкли, потому что я приказал соблюдать тишину под страхом смерти, но рыдания Скарамуша вызывали смех. Ветер выровнялся, мой кормчий стоял на руле твердо, и опасность миновала. На рассвете мы увидели Корфу и причалили в мандраше (во внутренней гавани) в девять часов. Все удивились, видя нас прибывшими с этой стороны.

Как только труппа была размещена, все молодые офицеры явились нанести визиты актрисам, к которым отнеслись как к леди, за исключением Марины, которую отнюдь не обрадовала новость, что она не может стать моей любовницей. Я был уверен, что она не замедлила бы ей стать при иных обстоятельствах. Комедиантки, которые выглядят для всех кавалеров, как леди, все — красотки, независимо от качества своей игры. Актриса, которая всем очень нравилась, была женой Панталоне. Г-н Дуодо, командир боевого корабля, сделал ей визит и, встретив нетерпимость со стороны мужа, отвесил ему удары тростью. Дон Фастидио пришел на другой день сказать мне, что Панталоне не хочет больше играть, а его жена — тем более. Я исправил положение, устроив им дополнительное представление. Жене Панталоне очень аплодировали, но она была оскорблена, поскольку, аплодируя ей, публика кричала: «Браво, Дуодо»; она пришла жаловаться в ложу генерала, где я бывал почти ежедневно. Генерал, чтобы утешить ее, сказал, что я организую ей в подарок еще одно представление в конце карнавала, и я должен был согласиться; но если бы я хотел успокоить других актеров, я должен был бы распределить между ними все мои семнадцать представлений. То, которое я устроил Марине, танцевавшей вместе с братом, было сделано благодаря протекции мадам Ф. Она объявила о своей протеже, когда узнала, что г-н Д. Р. устроил с той завтрак в домике за городом, приобретенном г-ном Каззетти в 1745 г.

Эта щедрость обошлась мне по крайней мере в четыре сотни цехинов, но банк фараон вернул мне больше тысячи. Я сам не метал банк, потому что не имел времени. Больше всего меня поразило то, что я не завел интрижки ни с одной актрисой. М-м Ф. сказала, что не думала, что я такой разумный, но во все время карнавала занятость театром не давала мне и подумать об амурах.

С наступлением поста, после отъезда комедиантов, я начал понемногу наверстывать упущенное.

В одиннадцать часов утра я явился к мадам Ф., спрашивая, зачем она меня вызвала.

— Чтобы вернуть вам двести цехинов, которые вы мне так благородно одолжили. Вот они. Я прошу вернуть мне мою расписку.

— Ваша расписка, мадам, больше мне не принадлежит. Она находится на хранении, в запечатанном виде, у нотариуса ХХ…, который, согласно этой квитанции, должен вернуть пакет только вам самой.

Она читает квитанцию и спрашивает, почему я не хранил расписку сам.

— Я боялся, мадам, что у меня ее украдут; боялся ее потерять, боялся, как бы ее не нашли в случае моей смерти или какого-либо еще несчастного случая.

— Вы действуете крайне деликатно; но мне кажется, что вы должны были оставить также и за собой право изъять вложение у нотариуса.

— Такое могло бы случиться только в случае, если бы возникла необходимость его забрать.

— Такой случай легко мог бы возникнуть. Могу я сейчас послать к нотариусу, с тем, чтобы он принес сюда пакет?

— Да, мадам.

Она отправляет своего адьютанта; нотариус приходит и приносит пакет; он уходит; она вскрывает пакет и находит бумагу, в которой видно только ее имя, все остальное замазано наглухо черными чернилами, так что невозможно прочесть ранее написанное.

— Это, — говорит она, — демонстрирует с вашей стороны образ действий и благородный и деликатный; но как вы докажите, что я действительно держу в руках мою расписку, — ведь здесь ничего не видно, кроме моего имени.

— Вы правы, мадам, и если вы не уверены в этом, я самый несчастный человек в мире.

— Я в этом уверена, потому что это должно быть так, но согласитесь, что невозможно судить, что это действительно моя расписка.

— Я согласен, мадам.

В последующие дни она пользовалась каждым случаем, чтобы придраться ко мне. Она не принимала меня под предлогом, что она слишком в неглиже, и при этом я должен был томиться в прихожей. Когда я рассказывал что-то забавное, она делала вид, что не понимает, что здесь забавного, и часто, когда я говорил, она не смотрела на меня, и потому я говорил плохо. Довольно часто, когда г-н Д. Р. смеялся над тем, что я сказал, она спрашивала, о чем идет речь, и когда я бывал вынужден повторить, находила это плоским. Если один из ее браслетов расстегивался, мне приходилось его поднимать, но при этом она говорила, что я не умею его поправлять, и вызывала горничную. Такое поведение меня явно раздражало, и она делала вид, что не замечает этого. Г-н Д. Р. старался меня подбодрить, и, не зная, что сказать, она говорила, что мои шутки исчерпались. Я это сознавал. Я засыхал, я не понимал, наконец, с чем связано такое изменение настроения, для которого я не давал никакого повода. Чтобы отомстить, я все время думал о том, чтобы начать подавать ей некие знаки пренебрежения, но не было подходящего случая; наедине с собой я часто плакал. Однажды вечером г-н Д. Р. спросил меня, часто ли я бывал в жизни влюблен.

— Три раза, монсеньор.

— Всегда счастливо, не правда ли?

— Всегда несчастливо. Первый раз, возможно потому, что я был аббат, я не осмеливался открыться. Второй раз, потому что фатальное событие принудило меня отдалиться от объекта моей любви как раз в тот момент, когда я был близок к успеху. В третий раз, поскольку уважение, которое я испытывал к персоне, которую любил, вместо того, чтобы заставить ее сделать меня счастливым, внушило ей желание меня исцелить.

— И к каким способам она прибегла, чтобы способствовать вашему исцелению?

— Она перестала быть любезной.

— Понимаю: она стала вас обижать. И вы это воспринимаете как сострадание? Вы ошибаетесь.

— Разумеется, — добавила м-м Ф. Сострадают к тому, кого любят; и его не собираются исцелять, делая несчастным. Эта женщина никогда вас не любила.

Я так не считаю, мадам.

— Но вы исцелились?

— Разумеется, потому что когда я вспоминаю о ней, я спокоен, но мое выздоровление продолжалось долго.

— Оно продолжалось, я думаю, до той поры, пока вы не влюбились другой раз.

— Другой раз? Разве вы не слышали, мадам, что мой третий раз был моим последним?

Три — четыре дня спустя г-н Д. Р. сказал мне, поднимаясь из-за стола, что мадам нездоровится и она одна, и что он не может пойти составить ей компанию; он предложил мне пойти к ней и сказал, что уверен, что я доставлю ей удовольствие. Я отправился туда и высказал ей несколько комплиментов. Она располагалась на шезлонге. Она ответила, не глядя на меня, что чувствует лихорадку и не предлагает мне остаться, так как уверена, что это мне будет неприятно.