История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Это действие моей воды, — говорит мадам, глядя на меня, — и я пришлю вам флакон.

— Принесите сами, мадам, потому что вне вашего присутствия вода не подействует.

— Я тоже так полагаю, — говорит месье. Теперь я оставляю вас с больным…

— Нет, нет. Ему надо спать.

Я глубоко заснул, но вместе с ней, во сне, настолько ярком, что реальность не могла бы быть более чудесной. По-моему, я продвинулся очень далеко. Тридцать четыре часа диеты дали мне право говорить ей открыто о любви. Дарование волос не могло иметь иного смысла, чем тот, что она рада видеть, что я продолжаю ее любить. Назавтра, после представления г-ну Ф., я зашел к горничной, поскольку мадам еще спала. Я имел удовольствие услышать смех, когда она узнала, что я уже там. Она пригласила меня зайти, чтобы сказать, не дав мне возможности поздороваться, что рада видеть меня в добром здравии, и что я должен, в свою очередь, пойти поздороваться с г-ном Д. Р.

Не только в глазах влюбленного, но и для любого прекрасная женщина, поднявшись со сна, выглядит во сто раз более привлекательно, чем после совершения своего туалета. М-м Ф., сказав мне идти, наполнила мою душу лучами, которые исходили от ее божественного лица, как лучи солнца заполняют светом все пространство. Несмотря на это, чем женщина прекрасней, тем больше она озабочена своим туалетом. Они прежде всего думают об этом. В приказе м-м Ф. покинуть ее я почерпнул уверенность в моем близком счастье. Она меня отослала, сказал я себе, потому что предвидела, что, оставшись наедине с ней, я проявлю настойчивость, требуя награды, или, по меньшей мере, задатка, в которых она не сможет мне отказать.

Осчастливленный ее волосами, я советовался с духом своей любви о том, что с ними сделать. Чтобы загладить свою вину, когда она отобрала у меня маленькие обрезки волос, собранные мной, она дала мне довольно большую прядь, длиной с полтора локтя, из которой можно было сплести шнурок. Родив свой проект, я направился к еврею-кондитеру, дочь которого вышивала. Я велел вышить из волос четыре заглавные буквы наших имен на зеленом сатиновом браслете и использовал остаток, чтобы сделать длинный шнурок в виде тонкой цепочки. На одном конце прикреплена была черная лента, на другом — лента, сшитая вдвойне, образовывала шнур, завязанный в отличный узел, пригодный для того, чтобы удавиться, если из-за любви я впаду в отчаяние. Я повесил эту ленту себе на шею под рубашкой, обернув четыре раза. Из остатка этих волос я сделал род пудры, нарезав их ножницами на мелкие кусочки. Я велел, чтобы еврей в моем присутствии замешал в сахаре с вытяжкой амбры, цукатов, ванили, настойкой алькермеса [28] и стиракса [29] . Я дождался, пока он не сделает для меня драже, составленные из этих ингредиентов. Я приказал сделать также подобные драже, не содержащие волосы. Я положил те, что с волосами, в красивую коробочку из горного хрусталя, а другие — в коробочку из светлого черепахового панциря. С тех пор, как я получил в дар ее волосы, я больше не проводил возле нее времени, рассказывая разные истории: я говорил ей только о моей страсти и моих желаниях. Я внушал ей, что она должна удалить меня от себя, либо сделать меня счастливым, но она на это не соглашалась. Она говорила, что мы можем быть счастливы, только воздержавшись от нарушения своего долга. Когда я бросался к ее ногам, чтобы вымолить авансом прощение за то насилие, которое собираюсь ей учинить, она удерживала меня в узде с силой, превосходящей ту, что самая сильная женщина могла бы использовать, чтобы отбить атаки самого предприимчивого любовника. Она говорила мне без гнева и мирным тоном, с чудесной нежностью и с глазами, полными любви, почти не сопротивляясь:

28

настойка с корицей и гвоздикой — прим. перев.

29

ароматическая эссенция — прим. перев.

— Нет, дорогой друг, сдерживайтесь, не злоупотребляйте моей нежностью: я не прошу вас меня уважать, но лишь пощадить, потому что я вас люблю.

— Вы меня любите, и вы никак не можете решиться сделать нас счастливыми? Это невозможно и неестественно. Вы заставляете меня думать, что вы меня не любите. Позвольте мне прикоснуться на мгновение своими губами к вашим, и обещаю вам не требовать большего.

— Нет, потому что наши желания станут непреодолимы, и мы будем еще несчастней.

Она ввергала меня таким образом в отчаяние и после этого жаловалась, что во мне не находят больше ни того ума, ни той веселости, которые ей так нравились при моем возвращении из Константинополя. Г-н Д. Р., который часто из вежливости вступал со мной в спор, говорил, что я худею на глазах.

Однажды она сказала, что это ей не нравится, что злые люди, видя происходящее, могут решить, что она плохо со мной обращается.

Странная мысль, за рамками природы вещей, а между тем исходящая из уст влюбленной женщины. Я написал на эту тему идиллию в форме эклоги, которая вызывает еще сейчас у меня слезы каждый раз, как я ее перечитываю.

— Как! — говорю я, — Вы осознаете несправедливость своего обращения со мной, только когда опасаетесь, что все об этом догадаются? Странное опасение для божественной души, которая не может войти в согласие с собственным влюбленным сердцем. Вы, по-видимому, будете рады видеть меня толстым и багроволицым; тогда все решат, что это происходит от волшебной пищи, которой вы питаете мою любовь?

— Как можно возомнить такое, если известно, что это не так?

— Какой контраст! Разве, если бы я вас не любил, эти противоречия не показались бы мне выходящими за рамки природы? Но вы тоже худеете, и должен вас предупредить о неминуемых последствиях ваших софизмов. Мы вскоре умрем оба: вы — от чахотки, я — от истощения, потому что буду продолжать наслаждаться вашим призраком день и ночь, всегда, везде, кроме как в вашем присутствии.

После этого заявления, видя ее пораженной и тронутой, я решил, что настал миг счастья, схватил ее правой рукой за пояс, а левая завладела… но тут колокольчик прозвенел два раза. Я прихожу в себя, выпрямляюсь, стоя рядом с ней, и входит г-н Д. Р. На этот раз он находит меня столь веселым, что остается с нами до часа пополуночи.

Мои драже приобрели известность. Мадам, г-н Д. Р. и я были единственными, имевшими по полной бонбоньерке, я проявил в этом скупость, и никто не решался у меня их попросить, потому что я говорил, что они очень дорогие, и что на Корфу нет ученого, способного произвести их анализ. Но конфет из своей хрустальной коробочки я не давал никому, и м-м Ф. это отметила. Я не считал их своего рода любовным фильтром, ни что волосы делают их более вкусными, но любовь заставляла меня их особо ценить. Я наслаждался, думая, что ем какую-то ее частичку. М-м Ф. от них обезумела. Она говорила, что это универсальное лекарство, и, зная, что она — возлюбленная автора, не пыталась узнать, из чего они сделаны, но, многократно наблюдая, как я угощаю кого-то только из черепаховой коробочки, а сам ем только из хрустальной, она спросила о причине. Я ответил, не думая об этом, что те, что я ем сам, содержат нечто, что возбуждает любовь.

— Я в этом ничего не понимаю, но они все же отличаются от тех, что ем я?

— Они почти такие же, но в тех, что ем я, имеется ингредиент, побуждающий меня любить вас.

— Доставьте мне удовольствие, скажите, что это за ингредиент.

— Это секрет, который я не могу вам открыть.

— Я больше не буду есть ваши драже.

Сказав это, она поднялась, высыпала содержимое своей бонбоньерки и наполнила ее дьяблотинами [30] , затем надулась и продолжала дуться в последующие дни, ускользая от случаев оставаться наедине со мной. Это меня печалило; я стал грустен, но я не мог решиться сказать ей, что ем с удовольствием ее волосы. Четыре-пять дней спустя она спрашивает меня, почему я грустен.

30

шоколадными конфетами.

— Потому что вы больше не едите моих драже.

— Вы вольны сохранять свой секрет, а я — есть то, что хочу.

— Вот то, что я должен был вам открыть.

Говоря так, я открываю мою хрустальную коробочку и высыпаю ее содержимое себе в рот, затем я говорю:

— Еще два раза, и я умру от любви к вам. Таким образом, вы будете отомщены за мою скрытность. Прощайте, мадам.

Она меня окликает, велит сесть и говорит, чтобы я не делал глупостей, которые причинят ей горе, потому что я знаю, что она меня любит, и это не из-за моих снадобий.

— И чтобы вы были уверены, — говорит она, — что вам это не понадобится, вот вам залог моей нежности.

С этими словами она прижимается своими губами к моим и отрывается от них, только когда стало необходимо перевести дыхание. Очнувшись от экстаза, я бросаюсь к ее ногам и со слезами признательности от затопившей меня радости говорю ей, что если она обещает меня простить, я поведаю ей о своем преступлении.

— Преступлении? Вы меня поражаете. Я вас прощаю. Говорите мне все, поскорее.

— Все. Мои драже замешаны на ваших волосах, измельченных в пудру. Вот на моей руке браслет, на котором ваши волосы образуют наши имена, и вот на моей шее шнурок, на котором я повешусь, если вы не будете больше меня любить. Вот все мои преступления. Я не совершил бы ни одного из них, если бы не обожал вас.

Она смеется, она поднимает меня, она говорит, что действительно я самый преступный из всех людей, она осушает мои слезы и заверяет, что я не повешусь никогда.

После этого разговора, во время которого любовь дала мне вкусить первый раз нектар поцелуя моей богини, у меня хватило силы вести себя наедине с ней совсем другим образом. Она видела, что я горю, и, будучи, возможно, сама пылающей, восхищалась силой, которую я проявлял, воздерживаясь от атаки.