История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Однако я увидел ее удивление, когда предстал перед ней, чтобы быть вторым; она сочла себя обязанной выказать мне признательность, а когда увидела после меня третьего, она больше не сомневалась в своей счастливой участи, которая ей сулила всех наших компаньонов. Она не ошиблась. Мой брат был единственным, кто сказался больным. Ему не оставалось ничего другого, поскольку правила нашего сообщества предписывали делать каждому то же, что и другие.

После этого прекрасного подвига мы снова замаскировались, расплатились с хозяином и проводили счастливицу в Санта-Иов, где она жила, не бросая ее, пока не увидели, как она открыла за собой дверь. Мы хохотали, когда она благодарила нас самым искренним и горячим образом, после чего разошлись по своим жилищам.

Уже через день стали расходиться слухи об этой авантюре. Муж этой молодой женщины был ткач, как и двое других его друзей. Он объединился с ними и подал совместную жалобу начальникам Совета Десяти, в которой изложил все по чистой правде, жестокость которой была смягчена обстоятельством, которое заставило хохотать трех судей, как и весь город. В заявлении было указано, что восемь масок никоим образом не обижали женщину. Двое в масках, которые ее похитили, отвели ее на такую-то площадь, куда через час явились остальные шестеро, они направились в «Две шпаги», где провели час за выпивкой. Потом они отвели ее домой, попросив извинения, что хотели подшутить над ее мужем. Трое ткачей смогли выбраться с острова только на рассвете, и муж, вернувшись домой, застал свою жену глубоко спящей в своей постели, после чего она, проснувшись, все ему рассказала. Она жаловалась лишь на большой испуг, который испытала, и требовала от судей примерного наказания виновных. В этой жалобе все было комично, поскольку муж утверждал, что для восьми масок все не сошло бы так легко, если бы их шеф не козырял уважаемым именем трибунала.

У этой жалобы было три последствия. Первое состояло в том, что весь город хохотал. Второе — все зеваки ходили к Санта-Иову, чтобы послушать саму героиню этой истории. Третье — из недр трибунала вышло решение, согласно которому было обещано пять сотен дукатов тому, кто назовет виновных, или хотя бы одного из них, главаря. Это исключение заставило бы нас дрожать от страха, если бы наш шеф, который единственный, по своему характеру, способен был стать доносчиком, не был знатным венецианцем. Эта особенность нашего вожака внушала мне уверенность, что если даже кто-то из нас окажется способен пойти и заявить, чтобы получить пятьсот дукатов, трибунал ничего не станет делать, потому что окажется перед необходимостью наказать патриция. Этого предательства между нами не случилось, хотя мы все были бедные. Но мы были так напуганы, что сразу поумнели и наши ночные походы прекратились.

Три или четыре месяца спустя кавалер Николай Трон, государственный инквизитор, удивил меня, рассказав мне всю историю этого дела и назвав одного за другим всех моих товарищей.

В середине весны следующего 1746 года г-н Джироламо Корнаро, старейшина королевского дома Корнаро, женился на девице из семьи Соранцо де Сент-Поль, и я играл на скрипке в одном из оркестров на балах, которые давались три дня подряд во дворце Соранцо по случаю этой свадьбы.

На третий день, к концу праздника, за час до его окончания, я оставил оркестр и направился к себе, когда, спускаясь по лестнице, заметил сенатора в красном платье, который направлялся к своей гондоле. Я заметил, что из его кармана выпал листок бумаги, когда он полез за носовым платком. Я подобрал бумажку и, догнав этого замечательного сеньора, когда он спускался со ступенек, отдал ее ему. Он поблагодарил меня, спросил, где я живу, я ответил, и он захотел непременно отвезти меня. Я с благодарностью согласился и сел на скамейку рядом с ним. Три минуты спустя он попросил меня пошевелить ему левую руку: У меня, — сказал он, — она настолько онемела, что я абсолютно ее не чувствую. Я встряхиваю его изо всей силы и слышу, что он говорит мне невнятно, что чувствует, будто потерял также и ногу и что кажется, он умирает.

Встревоженный, я отдергиваю занавеску, беру в руку фонарь, всматриваюсь в его лицо и пугаюсь, видя рот, распахнутый до ушей, и мертвые глаза.

Я кричу лодочникам остановиться и дать мне сойти, чтобы разыскать хирурга, который мог бы пустить Его превосходительству кровь, поскольку явно его хватил апоплексический удар.

Я выхожу на берег. Мы находимся у моста на улице Бернарда, где я три года назад угощал ударами палки Раззетту. Я бегу в кафе, где мне указывают дом, в котором живет хирург. Я сильно стучу, кричу, выходят, будят человека, я его тороплю, не давая одеться, он берет свой чемоданчик и идет со мной к гондоле, где отворяет кровь умирающему, и я рву свою рубашку, чтобы сделать ему повязку.

Затем мы прибываем к нему в Санта-Марина; будят слуг, поднимают его из гондолы, вносят в первый этаж его апартаментов, раздевают и кладут почти мертвого в постель. Я велю слуге идти быстро разыскать врача, он уходит, приходит врач, снова пускает ему кровь. Я остаюсь близ его постели, не решаясь отойти далеко.

Час спустя появляется патриций из его друзей, затем я вижу другого, они в отчаянии, они расспрашивают лодочников, которые отвечают, что я мог бы им все рассказать гораздо лучше, чем они. Они спрашивают меня, и я рассказываю все, что знаю; они не знают, кто я такой, но не решаются спросить, и я ничего не говорю. Больной неподвижен и не подает иного признака жизни, кроме дыхания. Ему делают припарки, и священник, за которым послали, ожидает его смерти. Не принимают никаких посетителей, только два патриция и я — единственные, кто не отходит от него. Я обедаю с ними в полдень, не покидая комнаты. К вечеру старший из двух патрициев говорит, что если у меня есть дела, я могу уйти, потому что они останутся у больного, расположившись на матрасах, которые они велели принести. Я отвечаю, что буду спать в том же кресле, в котором сижу, потому что уверен, что если я уйду, больной умрет, а пока я остаюсь там, он умереть не может. Я вижу, что они удивлены этим ответом и переглядываются.

За ужином я узнаю от них, что этот умирающий сеньор — это г-н де Брагадин, единственный брат прокуратора той же фамилии. Этот г-н Брагадин был знаменит в Венеции как благодаря своему красноречию и своим талантам государственного мужа, так и своими галантными похождениями, которыми прославился во времена своей шумной молодости. Он творил множество безумств ради женщин, как и они ради него, он много играл и проигрывал, и прокуратор, его брат, был его самый жестокий враг, потому что вбил себе в голову, что тот пытался его отравить. Он выступил с этим обвинением в Совете Десяти, который восемь месяцев спустя объявил его полностью невиновным; однако прокуратор после этого своего мнения не изменил. Этот невинный, притесняемый своим несправедливым братом, который захватил у него половину его дохода, живет между тем счастливо, как философ, в дружеском общении. Его самые близкие два друга, которых я вижу, — один из семьи Дандоло, а другой — из Барбаро — оба почтенные и любезные, как и он. Он был красив, учен, весельчак и самого мягкого характера. Ему было тогда пятьдесят лет.

Врач, лечивший его, по имени Ферро, решил после долгих размышлений лечить его, сделав ему на груди компресс из ртути, что и было проделано. Быстрый эффект этого средства, проделанного при участии двоих друзей, меня привел в ужас. Эта быстрота привела к тому, что больной более двадцати четырех часов находился в сильном возбуждении. Врач сказал, что это лечение должно дать такой эффект, но назавтра возбуждение уменьшится, перейдя от головы к другим частям тела, которые необходимо расшевелить с помощью искусственного выравнивания циркуляции флюидов.

К полуночи г-н де Брагадин был весь в огне и смертельном беспокойстве; я встал и увидел, что у него глаза умирающего, и он едва дышит. Я поднял с матрасов его двух друзей и сказал, что надо избавить пациента от того, что его вот-вот убьет. Не слушая их возражений, я обнажил ему грудь, снял пластырь, затем омыл его теплой водой, и вот — через три-четыре минуты облегчение, успокоение и погружение в спокойный сон. Мы снова легли. Врач пришел поздно утром и обрадовался, увидев больного в хорошем состоянии. Г-н Дандоло сказал ему, что было проделано ночью, и в результате чего больному, как кажется, стало лучше. Врач стал сетовать по поводу вольности, которую мы допустили, и спросил, кто нарушил его курс лечения, на что г-н де Брагадин сказал, что тот, кто освободил его от ртути, которая его убивала, — врач, понимающий в медицине побольше, чем он, и говоря так, указал ему на мою персону.

Интересно, кто из нас двоих оказался более удивлен, — врач, увидавший молодого человека, которого раньше никогда не видел, и которого ему представили как более ученого, чем он сам, или я, не знавший, что я таков. Я сохранял скромное молчание, подавляя желание рассмеяться, в то время как врач рассматривал меня, не без основания приняв за шарлатана, который осмелился его вытеснить. Он холодно заявил больному, что уступает мне свое место, и сдержал слово. Он ушел, и вот — я становлюсь врачом одного из наиболее знаменитых членов сената Венеции. В глубине души я был очарован. Я сказал больному, что ему нужен только режим, и что природа довершит остальное при хорошей погоде, которая наступает.

Уволенный врач Ферро рассказывал эту историю по всему городу, и, поскольку больной чувствовал себя с каждым днем все лучше, один из его родственников, придя к нему с визитом, сказал, что все удивлены, что он избрал своим врачом скрипача из театрального оркестра. Г-н де Брагадин ответил ему, смеясь, что скрипач из оркестра может понимать в этом больше, чем все врачи Венеции.

Этот сеньор слушал меня как оракула. Его два друга, удивленные, уделяли мне такое же внимание. Это подчинение добавляло мне смелости, я рассуждал о физике, я поучал, я цитировал авторов, которых никогда не читал.