История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Г-н де Брагадин, который питал слабость к абстрактным наукам, сказал мне однажды, что находит меня весьма знающим для молодого человека, и что я должен, соответственно, знать также что-то и о сверхъестественном. Он просил меня сказать правду. Так получилось, что, вместо того, чтобы разрушать его тщеславие, сказав, что он ошибается, я прибег к странной уловке, поведав ему, в присутствии его двух друзей, ложное и глупое признание, что владею методом численного расчета, согласно которому, записав вопрос, который я преобразую в численную форму, я легко получу численный же ответ на все, что я хотел бы узнать, и о чем никто другой не смог бы мне сообщить. Г-н де Брагадин сказал, что это исчисление Соломона, которое чернь называет кабалой. Он спросил, от кого я узнал эту науку, и, выслушав ответ, что она была мне преподана отшельником, жившим на горе Карпенья в то время, когда я был в плену в испанской армии, сказал, что отшельник без моего ведома связывался с помощью вычисления с невидимым разумом, поскольку сами по себе числа неспособны к рассуждению.

— Ты владеешь сокровищем, — сказал он, — и только от тебя зависит извлечь из этого большую пользу.

Я сказал ему, что не знаю, каким путем мог бы извлечь эту пользу, тем более, что ответы в моих вычислениях даются в темной форме и мне это не нравится до такой степени, что теперь я почти никогда к этому не прибегаю.

— И однако правда в том, — продолжал я, — что если бы я не построил свою пирамиду три недели назад, я не имел бы счастья познакомиться с Вашим Превосходительством.

— Как это?

— Спросив моего оракула на второй день празднеств в доме Соранцо, не встречу ли я на этом балу кого-нибудь, кого не хотел бы встретить, я получил ответ, что должен покинуть праздник ровно в десять часов. Это было за час до наступления нового дня. Я подчинился, и я встретил Ваше Превосходительство.

Г-н де Брагадин, как и его два друга, окаменели. Г-н Дандоло попросил меня ответить на один вопрос, который он мне задал и который имел отношение только к нему. Он записал вопрос, отдал его мне. Я читаю, я не понимаю ничего ни по существу, ни по форме, но это ничего не значит, нужно ответить. Если вопрос темен для меня до такой степени, что я не могу ничего понять, я тем более не должен ничего понимать и в ответе. Я отвечаю четырьмя стихами в обычных числах, которые он мог бы интерпретировать только сам, показав мне перед тем, что весьма равнодушно относится к этой интерпретации. Г-н Дандоло читает ответы, перечитывает, он удивлен, он все понимает, — это чудо, это уникально, это сокровище небес. Числа — только средство доставки, но в ответе содержится бессмертная мудрость. После этого г-да Дандоло, Барбаро и де Брагадин также задают вопросы из всех областей, мои ответы им кажутся чудесными, я благодарю их и поздравляю себя с овладением вещью, которой до сих пор не имел, но которой найду применение в будущем, видя, что таким образом могу оказаться полезен их Превосходительствам.

Затем они спрашивают у меня все вместе, за какой срок я мог бы научить их этому вычислению. Я отвечаю, что это дело весьма недолгого времени и я готов, несмотря на то, что отшельник сказал, что если я обучу кого-нибудь этому до того, как мне исполнится пятьдесят лет, я скоропостижно умру через три дня. «Я не верю, — сказал я им, — этой угрозе». Г-н де Брагадин сказал очень серьезным тоном, что я должен этому верить, и ни один из них троих с этого момента не осмелится просить меня научить его творить кабалу. Они считают, что поскольку они могут общаться со мной, для них это то же самое, что владеть этим самим. Таким образом я стал Иерофантом для этих троих людей, весьма почтенных и в высшей степени любезных, но не умных, поскольку они все трое поддались тому, что называется химерами науки: они сочли возможным то, что изначально невозможно. Они считали возможным с моей помощью овладеть философским камнем, универсальной медициной, общением с элементарными духами, всеобщим разумом и секретами всех правительств Европы. Они мечтали также о магии, называя этим именем оккультную физику. После того, как они убедились в божественности моей кабалы с помощью вопросов о прошлом, они вознамерились воспользоваться ею, чтобы постоянно консультироваться о настоящем и будущем, и мне нетрудно было их удовлетворять, поскольку я никогда не давал ответа, который не имел бы двух смыслов, из которых один, известный только мне, мог быть понят лишь после совершения события. Моя кабала никогда не делала ошибок. Я понял, наконец, насколько легко было языческим жрецам древности обманывать доверчивый и невежественный мир. Но что меня всегда удивляло, было то, что святые отцы христианства, которые не были так просты и невежественны, как наши евангелисты, полагая невозможным отрицать божественность оракулов, относили их к области дьявола. Они бы так не думали, если бы умели творить кабалу. Мои три друга напоминали святых отцов: наблюдая чудеса моих ответов и не будучи настолько злы, чтобы полагать во мне дьявола, они считали, что мой оракул внушаем мне ангелом.

Эти три сеньора были не только правоверными христианами, но набожными и скрупулезными в соблюдении обрядов: они все трое были холостыми и стали врагами женщин, после того, как познали их. Это было, по их мнению, непременным условием, которое ставили элементарные духи для тех, кто хотел с ними общаться. Одно исключало другое.

Что мне казалось странным при начале моего знакомства с этими тремя патрициями, это что они обладали в высокой степени тем, что называют разумом. Но разум, полный предрассудков, соображает плохо, а необходимо, чтобы он соображал хорошо. Я часто смеялся про себя, слушая их рассуждения по поводу тайн нашей религии, издеваясь над теми, кто со своими ограниченными интеллектуальными возможностями пытается познать эти непостижимые тайны. Воплощенное слово — маленькая шалость для Бога, и воскрешение это такая малость, что оно не казалось им чудесным, поскольку тело — это аксессуар, и Бог не может умереть, а Иисус Христос должен был натуральным образом воскреснуть. Для тех, кто изучает Евхаристию, пресуществление, преобразование одной сущности в другую — это все, что они видят (как две части силлогизма). Все восемь дней они ходили на исповедь [35] , совершенно не затрудняя своих исповедников, которых полагали невеждами. Они не считали себя обязанными отчитываться перед ними в том, что они полагали грехом, и считали себя в этом правыми.

35

может быть, описанное происходило на Пасху? — прим. перев.

С этими тремя оригиналами, вполне респектабельными по своей честности, рождению, богатству и возрасту, я бесконечно радовался, несмотря на то, что ненасытные в своей жажде знать, они удерживали меня часто по восемь — десять часов в день запертым вместе с ними, недоступным для остального мира. Я выдал им моих близких друзей, рассказав обо всем, что со мной в жизни происходило, вплоть до настоящего времени, и довольно чистосердечно, хотя и не со всеми подробностями, как я здесь написал, чтобы не вводить их в смертный грех.

Я знаю, что я их обманывал, и что, соответственно, я не вел себя по отношению к ним, как подобает честному человеку в полном смысле этого слова; но если мой читатель разбирается в свете, я прошу его подумать, прежде чем лишать меня своего прощения.

Ради полной моральной чистоты я должен был бы, как мне говорят, либо совсем не связываться с ними, либо раскрыть им глаза. Раскрыть им глаза — ну нет, говорю я, потому что не чувствую себя в силах этого достичь. Я вызову их смех, они сочтут меня невеждой и дадут мне отставку. Они мне за это не заплатят, и на мне нет никакой миссии, чтобы рядиться в апостолы. Что же касается героического решения покинуть их после того, как я разглядел в них визионеров, я отвечу, что для того, чтобы принять такое решение, я должен был бы обладать моралью мизантропа, врага людей, природы, учтивости и себя самого. Как молодой человек, стремившийся к хорошей жизни и получению удовольствий, свойственных возрасту, должен ли я был рисковать оставить г-на де Брагадин умирать, и должен ли был проявить варварство, раскрыв перед этими тремя почтенными персонами обманы некоего нечестного плута, который смог проникнуть в их общество и разрушить его, втянув их в химерические операции по поиску философского камня? Помимо этого, неодолимое самолюбие мешало мне объявить себя недостойным их дружбы из-за своего невежества или гордыни, либо из-за своей невежливости, которую я бы проявил, презрев их общество.

Я принял решение, наиболее красивое, наиболее благородное, единственно приемлемое. Решение считаться только с моим собственным интересом, и об этом интересе никто не мог судить лучше, чем я. С дружбой этих трех персонажей я становился человеком, который получал на своей родине уважение и кредит. Кроме того, я получал очень приятное удовольствие, делаясь предметом обсуждений и спекуляций тех, кто, в силу своей праздности, хотели бы разгадывать причины всех моральных феноменов, которые они наблюдали. В Венеции не могли понять, как могла существовать моя связь с тремя людьми такого рода: они — само небо, а я — из толпы, они — весьма сурового нрава, а я — склонный к крайнему распутству.

К началу лета г-н де Брагадин стал в состоянии вернуться в Сенат. Вот что он мне сказал накануне дня, когда вышел в первый раз:

— Тебе я обязан своей жизнью. Твои опекуны, которые хотели было сделать тебя священником, ученым, адвокатом, солдатом, затем скрипачом, — не более чем дураки, которые тебя не понимали. Господь повелел твоему ангелу-хранителю отдать тебя в мои руки. Я тебя узнал; если ты хочешь быть моим сыном, ты найдешь во мне отца, и отныне в моем доме я буду считать тебя таковым, вплоть до моей смерти. Твое жилище готово, распорядись отнести туда свои пожитки, у тебя будет слуга, оплаченная гондола, наш стол и десять цехинов в месяц. В твоем возрасте я не имел от своего отца большего пансиона. Не заботься о будущем, думай о развлечениях и спрашивай моего совета обо всем, что может с тобой случиться, или что ты хочешь предпринять, и найдешь во мне всегда своего доброго друга.

Я бросился к его ногам, чтобы заверить его в моей благодарности и назвать его сладким именем отца. Я поклялся ему в сыновнем повиновении. Два других друга, находившихся во дворце, обняли меня, и мы поклялись в вечном братстве.

Вот, мой дорогой читатель, вся история моей метаморфозы и счастливой эпохи, которая перенесла меня из жалкого состояния скрипача в положение сеньора.

Глава VIII

Я веду беспорядочную жизнь. Замойский. Ринальди. Л'Абади. Юная графиня. Дон Стефани капуцин. Ансилла. Рамона. Я сажусь в гондолу в Санта-Йов, чтобы ехать в Местре.

Та же Фортуна, которая развлекалась, преподав мне урок своего деспотизма, сделала теперь меня счастливым на совершенно дотоле мной неизведанном пути к мудрости, не ожидая от меня одобрения, и теперь я, в своей будущей жизни, мог ни от кого не зависеть. Я начал жить в действительной независимости от всего, что могло бы ограничить мои склонности. При всем уважении к законам, для меня было важно пренебрегать предрассудками. Я полагал, что смогу жить совершенно свободно в государстве, находящемся под властью аристократического правительства. Я разочаровался, когда сама Фортуна сделала меня членом этого правительства. Республика Венеция, понимая, что ее первейший долг состоит в самосохранении, оказалась сама рабой примата государственной необходимости. Она вынуждена в случае необходимости жертвовать всем ради этого долга, перед которым даже законы перестают быть нерушимыми. Но оставим эту тему, слишком хорошо известную. Весь род людской знает, что подлинной свободы нет и не может быть. Я коснулся этого только затем, чтобы дать представление читателю о моем образе жизни у себя на родине, где я с этого года начал торить дорожку, которая должна была закончиться в государственной тюрьме, непроницаемой для внешнего мира, находящейся вне пределов конституционности. Достаточно богатый, обладающий импозантной внешностью, смелый игрок, мот, острый на язык, без капли скромности, бесстрашный, волокита за хорошенькими женщинами, гонитель соперников, не понимающий по-хорошему, что в компании, где я развлекался, меня могли только ненавидеть. Будучи готовым за себя платить, я полагал, что мне все дозволено, и препятствия, которые мне мешали, я склонен был просто устранять.