История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8

— Но вот он я, к вашим услугам.

— Мне надо с вами поговорить. Г-н Рэберти мне сказал, что вы даете уроки одной моей знакомой фигурантке.

— Он предупредил меня как раз сегодня утром. Вы, должно быть, г-н шевалье де Сейнгальт.

— Точно.

— Мадемуазель сможет приходить ко мне каждое утро в девять часов.

— Нет, это вы приходите к ней в то время, когда вам удобно; и я вам заплачу, надеясь, что вы усовершенствуете ее до такой степени, что она сможет танцевать не только в ансамблях.

— Я приду посмотреть ее сегодня и скажу вам завтра, что я смогу сделать; но должен сказать вам ясно. Я беру три пьемонтских ливра за урок.

— Это не чересчур много. Завтра я приду к вам.

— Вы мне окажете честь, вот мой адрес. Если вы придете после полудня, вы застанете репетицию балета.

— Разве репетируют не в театре?

— Да, но в театр никто не может войти, когда идет репетиция. Это распоряжение викария.

— Но вы можете принимать, кого вам вздумается.

— Несомненно; но я не мог бы принимать танцовщиц, если бы не моя жена, которую г-н викарий хорошо знает и к которой испытывает большое доверие.

— Вы увидите меня на репетиции.

Так этот пресловутый викарий со своим прогнившим носом осуществлял свою тиранию повсюду, где появлялись любители в поисках удовольствий.

Я встретил у доброй Маццоли двух знатных персонажей, которых она мне представила, назвав после их имен мое. Один, очень старый, очень уродливый, украшенный орденом Белого Орла, назвался графом Боромее; другой, довольно молодой и резвый, был граф А. Б., миланец. Я от нее узнал, что эти два сеньора обхаживали ее, чтобы понравиться шевалье Рэберти, в котором они нуждались, чтобы получить некие права или привилегии на своих землях, которые находились под юрисдикцией короля Сардинии. У миланца А. Б. не было ни су, и хозяин островов Боромее [2] также находился в весьма стесненных обстоятельствах. Он разорился на женщинах и, не имея более возможности жить в Милане, вернулся на самый красивый из своих островов на Лаго Маджоре, где наслаждался вечной весной. Я нанес ему визит по моем возвращении из Испании, но я скажу об этом в своем месте.

2

острова на озере Лагомаджоре — прим. перев.

Речь зашла о моем жилище и оживленная Маццоли спросила у меня, доволен ли я своим поваром.

— Я его еще не испытал, но сделаю это завтра, если вы окажете мне честь отужинать у меня вместе с этими месье.

Предложение было принято, и она предложила мне пригласить ее дорогого шевалье, который, будучи извещен об этом, не будет в этот день обедать. Его здоровье обязывало его есть только раз в день.

У балетмейстера Дюпре я увидел всех танцовщиков и танцовщиц с их матерями, которые наблюдали за ними, находясь в стороне и приглядывая за их шубками и муфтами. Одна из этих матерей, необычное дело, была молода и свежа. Дюпре, представив меня своей жене, которая была молода и красива, но, болея туберкулезом, оставила танец, сказал мне, что если м-ль Кортичелли желает заниматься, он сделает из нее чудо. Та подбежала и, распушив хвост, сказала мне, что ей необходимы ленты, чтобы наделать чепцов. Все танцовщицы переглядывались и перешептывались. Ничего не отвечая на ее запрос, я достал из кармана два пьемонтских пистоля и дал их Дюпре, сказав, что это за три месяца занятий, что он проведет с мадемуазель, и я с удовольствием плачу ему авансом. Я увидел всеобщее удивление, чему обрадовался, не подав однако виду.

Я сел в сторонке. Наблюдая за девушками, которых там увидел, я заметил одну поразительную. Прекрасный рост, тонкие черты, благородный вид и спокойные манеры ее заинтересовали меня в высшей степени, в отличие от танцовщика, который, будучи недоволен ею, говорил ей грубости; она переживала, демонстрируя, однако, презрение на своей очаровательной физиономии. Я подошел к той красивой и моложавой женщине, присматривавшей за шубой, которую я заметил при входе, и спросил, где мать красивой танцовшицы, которая меня заинтересовала.

— Это я, — ответила она.

— Вы? Вы не похожи.

— Я была очень молода, когда ее заимела.

— Я в этом не сомневаюсь. Откуда вы?

— Я из Луки, я бедная вдова.

— Как вы можете быть бедной, имея такую красивую дочь?

Она взглянула на меня и ничего не ответила. Минуту спустя Агата — таково было ее имя — подошла к матери попросить платок, чтобы вытереть лицо. Я дал ей свой, совершенно чистый, спрыснутый розовой эссенцией; та промокнула пот, вдыхая аромат, который он источал, затем хотела мне его отдать, но я отказался, сказав, что она должна его отдать постирать. Она улыбнулась и сказала матери сохранить его. Я спросил, позволено ли мне будет нанести ей визит, и она сказала, что ее хозяйка не разрешает ей принимать визиты, по крайней мере, до того, как быть ей представленным. Такой проклятый закон был в этом Турине. На моем ужине — он был первым — я был приятно удивлен превосходным качеством повара. Я всегда полагал, что нигде так хорошо не едят, как в Турине; но также верно, что земля здесь производит продукты исключительного качества, и что искусные повара своим уменьем придают им превосходный вкус. Местные вина также предпочитаются гурманами иностранным. Дичь, рыба, птица, телятина, зелень, молочные продукты, грибы — все здесь исключительно. Это преступление, что иностранец в этой счастливой стране подвергается утеснению, и что население здесь не самое законопослушное в Италии. Очевидно, что красота, которой блистает здесь женский пол, происходит от воздуха, которым здесь дышат, и еще более — от доброго питания. Я с легкостью уговорил м-ль Маццоли и двух миланок оказывать мне эту честь каждый день. Шевалье Рэберти не мог принять приглашения, но пообещал как-нибудь зайти.

В опере буффо в театре Кариньян увидел играющую там Редегонду, пармезанку, с которой я не смог завязать интригу во Флоренции. Она заметила меня в партере и послала мне улыбку. Я написал ей на следующий день записку, в которой предложил свое общество, если ее мать изменит образ своих мыслей. Она ответила, что ее мать все та же, но если я могу пригласить Кортичелли ко мне на ужин, она сможет прийти вместе с ней. Поскольку матери должны будут при сем присутствовать, я ей не ответил.

В последующие дни я получил письмо от м-м дю Рюман, в котором она переправила мне письмо от г-на герцога де Шуазейля, адресованное г-ну де Шовелен, послу Франции в Турине, которое я у нее просил. Я знаком был с этим любезным человеком по Золотурну, как читатель, возможно, помнит, но я хотел явиться к нему в более значительном качестве. Я отнес ему это письмо; он упрекнул меня за то, что я мог подумать, что оно мне понадобится, и отвел к своей очаровательной супруге, которая оказала мне самый любезный прием. Три или четыре дня спустя он пригласил меня на обед, и я встретил там резидента Венеции Имберти, который сказал, что огорчен тем, что не может представить меня ко двору. Г-н де Шовелен, осведомленный о причинах, предложил представить меня сам, но я счел своим долгом, поблагодарив, отказаться. Это доставило бы мне много чести, но я оказался бы более на виду, и, соответственно, менее свободным.

Граф Боромее, который превозносил мой стол, сохранял при этом некоторую церемонность, но, приходя каждый день вместе с дамой Маццоли, не показывал ни снисходительности, ни принужденности; но граф А. Б. приходил более запросто. Он сказал мне, по прошествии восьми — десяти дней, что мое сочувствие к его бедам пробуждает у него чувства благодарности к Провидению, потому что, поскольку его жена не может прислать ему денег, ему не с чего оплачивать свои обеды в гостинице. Он показывал мне свои письма и, рассказывая о своих достоинствах, говорил все время, что надеется принять меня у себя в Милане и отблагодарит меня… Он был на службе в Испании и, находясь при гарнизоне в Барселоне, там влюбился и женился. Ей было двадцать шесть лет, и у них не было детей. Он написал ей, что я открывал ему свой кошелек несколько раз, и что я рассчитываю провести часть карнавала в Милане, и попросил ее пригласить меня поселиться у них. Она писала мне, с большим умом, и эта переписка в скором времени стала мне настолько интересна, что я положительно пообещал ей туда приехать, то, что я никак не должен был делать, так как, зная, что он беден, я не мог становиться ему в тягость и, не желая этого, вынужден был слишком дорого оплачивать его гостеприимство; но чувство любопытства в подобном случае сродни чувству любви. Я вообразил графиню А. Б. рожденной, чтобы составить мое счастье, а я — единственный, кто мог бы составить счастье ее и возбуждать зависть всех дам Милана. Имея много денег, мне захотелось воспользоваться случаем блистать, делая большие траты.

Между тем, проводя все утра у Дюпре, где я встречал Агату, приходящую с уроками, я менее чем в пятнадцать дней оказался до беспамятства в нее влюблен. М-м Дюпре, подкупленная несколькими подарками, что я ей сделал, любезно выслушала мое признание в страсти, что я питаю к Агате, и предприняла у себя обед вместе с Агатой и ее матерью, предоставив мне с ней несколько тет-а-тет в своей комнате, и я обрел некоторые милости, но это была такая малость, и наши свидания происходили так недолго, что мои желания, далекие от того, чтобы удовлетвориться, лишь возросли. Агата говорила мне все время, что все знают, что я содержу Кортичелли, и что она не хотела бы, за все золото мира, чтобы говорили, что в обстоятельствах, когда я лишен возможности ходить к своей любовнице, она всего лишь мой паллиатив. Я клялся ей, что не люблю Кортичелли и содержу ее только потому, что бросив, я скомпрометирую г-на Рэберти. Она не хотела слушать доводов; она хотела громкого разрыва, и чтобы весь Турин узнал, что я люблю только ее, и что мне не нужны другие. На этих условиях она обещала мне свое сердце.

Решив поработать над тем, чтобы удовлетворить ее требование и доставить мне счастье, я уговорил Дюпре дать бал, за мой счет, в каком-нибудь загородном доме и пригласить на него всех танцовщиц и певиц, имеющих ангажемент в Турине на карнавал. Лишь они должны были танцевать. Танцовщиками должны были быть кавалеры, среди которых распределялись билеты, стоимостью в дукат, и каждый кавалер мог привести с собой одну даму, но эти дамы не танцевали. Чтобы убедить Дюпре согласиться на мой проект и уверить его, что он достаточно много заработает, и что стоимость билетов не сочтут чрезмерной, я сказал, что оплачу ему все, во что ему обойдется буфет и прохладительные напитки, а кроме того, коляски и портшезы, которые он должен будет предоставить всем виртуозкам, участвующим в бале. Никто не должен был знать, что это я оплачиваю расходы. Он обещал мне это и, в уверенности, что много заработает, взялся за это предприятие. Он нашел дом, вполне пригодный для бала, пригласил исполнительниц, изготовил пятьдесят билетов, которые распространил за три или четыре дня, и выбрал день, когда в Турине не было спектаклей. Только Агата и ее мать знали, что я являюсь автором этого проекта и по большей части несу на себе расходы; но на следующий день после бала весь город знал об этом.

Агата, сочтя, что у нее нет платья, в котором она могла бы блеснуть, заказала его под руководством Дюпре, что я с удовольствием оплатил. Она пообещала танцевать контрдансы только со мной и вернуться в Турин в сопровождении Дюпре.

В день, когда должны были давать бал, я обедал у Дюпре, чтобы присутствовать при получении ею своего платья. Платье было из лионской ткани производства этого года, с совершенно новым рисунком, но отделка, стоимости которой Агата не представляла, была из алансонских кружев. Р., которая пришивала их на платье, получила распоряжение ничего не рассказывать, как, впрочем, и Дюпре, который хорошо разбирался в кружевах. Когда настал момент выезжать, я сказал ей, что серьги, которые у нее в ушах, не соответствуют остальному наряду. Дюпре сказал, что они, действительно, некрасивы, и что это огорчает. Мать сказала, что у дочери нет других.