Итальянец

Вивальди покорно и терпеливо слушал ссылки на мораль и приличия из уст особы, которая с полным самодовольством пренебрегала общепринятыми требованиями человечности и справедливости, став совиновницей похищения осиротевшей девушки из ее дома с целью навеки лишить несчастную всех радостей и преимуществ свободы. Но когда аббатиса в тоне резкого осуждения заговорила об Эллене, сопроводив свои слова намеком на жестокое наказание, ожидавшее девушку за публичный отказ принять обеты, терпение слушателя уступило место негодованию, и он бросил в лицо собеседнице горькую и неприкрытую истину о ней самой. Душа, глухая к состраданию, равно глуха и к доводам рассудка, ибо прочно окутана пеленой себялюбия; движимая одной лишь спесью, настоятельница отплатила за перенесенное унижение поношениями и угрозами.

После безуспешного визита к настоятельнице Вивальди ничего не оставалось, как только обратиться к abate¹ в надежде опереться на его влияние, а то и на власть, дабы склонить аббатису к уступчивости. Отличавшие аббата кротость и мягкость манер не придавали ему того совершенства, которого ждут от их обладателя, ибо сочетались со слабодушием. Упомянутые качества сходили за добродетели в час веселья, но отнюдь не в годину испытаний, когда они делали аббата игрушкой его же пристрастий. Итак, будучи прямой противоположностью недоброй и вспыльчивой аббатисы, аббат не уступал ей в себялюбии и зачастую, не пытаясь противостоять злу, становился его невольным пособником. Леность и робость, вытекающая из неспособности к ясному пониманию, делали его бессильным; поступки его направляла не мудрость, но осмотрительность; он столь опасался показаться неправым, что редко бывал прав.

Осторожным доводам Вивальди, его горячим мольбам употребить для освобождения Эллены власть настоятель внимал терпеливо; он признал серьезность положения, уверил, что озабочен разладом в семействе Вивальди, и в заключение наотрез отказался предпринять какие бы то ни было шаги в столь деликатном деле. Синьора ди Розальба, сказал он, является подопечной аббатисы, а в вопросах, находящихся в ведении аббатисы, он не вправе требовать у нее отчета. Вивальди продолжал свои мольбы, настаивая на том, чтобы аббат, если уж он не располагает нужной властью, чтобы вернуть домой насильственно увезенную и безвинно ввергнутую в узилище девушку, сделался бы, по крайней мере, ее заступником и ходатаем.

— Но и то, о чем вы сейчас просите, — отвечал аббат, — выходит за пределы моих полномочий, а я взял себе за правило не вторгаться в область юрисдикции других лиц.

— И вы, святой отец, способны равнодушно взирать на то, как у вас на глазах вершится вопиющее беззаконие? Не ступить ни шагу, видя, как приносится в жертву невинность?

— Повторяю, в области юрисдикции других лиц мой удел — повиноваться и лишь в своей собственной — повелевать.

— Что же, власть и правота — нерасторжимы? Добродетель в том, чтобы слепо повиноваться преступным распоряжениям? Но мир ждет твердости, деятельной твердости от тех, кто, как вы, стоит перед выбором: утвердить несправедливость своим согласием или предупредить ее своим сопротивлением. Пусть ваше сердце ответит ожиданиям всего мира, святой отец!

— Пусть бы весь мир погряз во зле, тем больше чести для вас, вознамерившегося его исправить! — с улыбкой сказал настоятель. — О восторженность молодости! Я не ставлю ее вам в укор. Вы благородный странствующий рыцарь, готовый всех и каждого вызывать на бой во имя утверждения своего права защищать добро; беда лишь в том, что вы немного опоздали родиться.

— Восторженное отношение к благу человечества… — начал было Вивальди, но осекся; отчаявшись тронуть сердце, закосневшее в себялюбивой осмотрительности, возмущаясь зрелищем апатии, столь губительной по своим последствиям, он без дальнейших попыток удалился. Юноша понимал, что пришла пора, как ни противилась этому его натура, вступить на путь уловок и хитростей, ибо все прочие возможности были исчерпаны, а невинная жертва предрассудков и гордости маркизы продолжала томиться в руках ее приспешников.

Эллена между тем, удалившись к себе в келью, предалась бурному потоку противоречивых мыслей и чувств, среди которых преобладали, однако, радость и нежность. Засим явились тревога, боязнь, гордость и раздиравшие сердце сомнения. Да, Винченцио сумел разыскать ее в заточении, но что, если он преуспеет в своих попытках вернуть ей свободу? В таком случае им предстоит покинуть монастырь вместе, но против этого, пускай единственно возможного, пути спасения резко восставало ее чувство приличия. Воспоминаний о чванливом высокомерии маркиза ди Вивальди, о властном и мстительном нраве его супруги, а более всего о том глубоком отвращении, какое внушала им обоим сама мысль о родственной связи с нею, было достаточно, чтобы Эллена и думать не могла о вторжении в подобный семейный круг. Гордость, здравый смысл восставали против столь унизительного поступка и призывали ее хранить независимость, а тем самым и достоинство; однако уважение, дружба и нежная привязанность к Вивальди заявили свои права, и Эллена заколебалась, ужаснувшись вечной разлуке, какую неминуемо сулил ей этот благородный порыв. Воспоминания о благословении покойной тетушки, освятившем взаимную склонность молодых людей, несколько успокаивали встревоженную щепетильность Эллены, но их оказалось недостаточно, чтобы полностью вытеснить соображения иного свойства; когда бы не преклонение перед памятью достопочтенной синьоры и не любовь к Вивальди, Эллена сожалела бы о ложном чувстве, ввергшем ее в нынешнее бедственное состояние. Вышеописанные бурные переживания, далеко не отрадные, не властны были, однако, вытеснить сладостные воспоминания о недавней встрече и сознание близости вновь обретенного друга. Нескромная память услужливо воскрешала облик Винченцио, его слова, в коих выразилась прежняя, не умаленная разлукой страсть, и усердно выискивала свидетельства той нежной привязанности, о которой минутой ранее Эллена склонна была лишь сожалеть — более того, зарекалась впредь и думать.

Изнывая в нетерпении, ожидала девушка прихода Оливии, от которой надеялась узнать, к чему привела беседа Вивальди с настоятельницей, а также пребывает ли он по-прежнему в стенах монастыря.

Оливия явилась под вечер с недобрыми вестями, и Эллена, узнав о том, что аббатиса непреклонна и Винченцио пришлось удалиться ни с чем, ощутила, что ей изменяют силы и угасает в зародыше решимость поступиться собственными душевными склонностями во имя спокойствия семейства Вивальди. Объятая горем и унынием, она впервые поняла неведомую ей дотоле силу овладевших ею чувств и в то же время — опасность своего положения. Эллена сознавала также, что, став жертвой беззаконных посягательств со стороны родителей Винченцио, она тем самым получила право считаться с их неудовольствием лишь в той мере, в какой оно не угрожает ее собственному счастью; но это убеждение ей ничем помочь не могло.

Оливия не ограничилась трогательной заботой о благополучии своей младшей подруги, а проявила глубокое участие к ее душевной горести; кто знает, где следовало искать истоки этого сострадания: в собственной злосчастной судьбе монахини или в чем ином, — так или иначе, при взгляде на девушку глаза Оливии то и дело переполнялись слезами. Волнение инокини не укрылось от Элле-ны, но деликатность не позволила ей высказать свое любопытство хотя бы намеком, и, поскольку внимание ее было сосредоточено на более насущных предметах, она не могла долго обдумывать необычное поведение Оливии.

Когда Оливия удалилась, Эллена взошла к себе на башню, чтобы найти успокоение в созерцании безмятежного величия природы. Это было верное средство возвысить дух и смягчить остроту горя. Пейзаж представлялся ей подобием нежной и торжественной, умиротворяющей мелодии — подобием наигрыша пастуха, о коем упоминает мильтоновский Дух:

Кто нежными напевами свирели Умел свирепый ветер укротить,

Волненье бора умиротворяя.

Пока Эллена наблюдала, как закатный свет заливает долину и подкрашивает пурпуром туманные горные вершины, с расположенных ниже скал запела свирель, уступавшая Мильтоновой прихотливостью, но не сладкозвучием. В стенах Сан-Стефано ни этот инструмент, ни исполняемую им мелодию девушке слышать не доводилось. Сладостная меланхолия звуков всецело овладела воображением девушки. В плавной каденции, трепетные звуки которой постепенно растворились в воздухе, излила, казалось, свое уныние некая возвышенная душа, а вслед за тем жалобные ноты вновь потекли с нараставшей силой. Утонченный вкус исполнителя говорил Эллене, что то был Вивальди.

Взглянув вниз через оконную решетку, она заметила человека, примостившегося на верхушке утеса, где от края пропасти его отделяло лишь несколько карликовых кустиков. От смельчака, вскарабкавшегося сюда, потребовалась, должно быть, ловкость, далеко превосходящая возможности простого смертного. При тусклом сумеречном свете Эллене непросто было понять, действительно ли перед нею Вивальди. Он пребывал в положении настолько опасном, что она боялась узнать его. Но все сомнения рассеялись, когда музыкант, подняв голову, увидел Эллену и она услышала его голос.

Винченцио, как оказалось, стало известно из беседы с одним здешним послушником, подкупленным Пауло, что Эллена имеет обыкновение посещать эту отдаленную башню (послушник часто замечал девушку у окна, когда работал в саду поблизости), и Вивальди с риском для жизни пробрался сюда в надежде поговорить с ней.

Напуганная грозящей юноше опасностью, Эллена отказывалась его слушать, но он не пожелал уйти, прежде чем не сообщит ей план бегства. Винченцио умолял девушку довериться его попечению и брался препроводить ее в любое указанное ею убежище. Знакомый послушник, в расчете на солидную мзду, готов был, как выяснилось, этим же вечером провести Вивальди в обитель, где, скрытый под одеянием паломника, юноша надеялся украдкой вновь повидаться с Элленой. Вивальди заклинал ее использовать любую возможность, чтобы во время вечерней трапезы проникнуть в приемную. Его соображения, изложенные в немногих словах, заключались в следующем.