Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
На другой стороне храма в окружении боярынь, прислужниц, поддерживаемая княгиней Святославовой, как каменная, замерла Елена. Глаза её лихорадочно блестели, она тоже кусала губы, едва не лишаясь чувств. Пока тело мужа было в терему, она голосила, падала на гроб и клялась лишить себя жизни, а тут вдруг замерла. Святославова княгиня даже тормошила её - дескать, поплачь, легче станет. Всё напрасно.
Отходить стали только через несколько дней после похорон. В один такой день Иван сам пришёл к Святославу Ольжичу. Тот встретил бывшего подручного холодно, без приязни.
– С чем пожаловал?
– приветствовал с порога.
– Князя Изяслава
– Потому и решил я, что не место мне в Чернигове.
– Уезжаешь, стало быть?
– Нечаянная радость шевельнулась в душе Святослава - уж больно непоседлив был изгой, с таким держи ухо востро.
– Уезжаю, коли есть, куда ехать. Князь Изяслав удел мне дал - городец Вырь с Вьяханем и Попашем в придачу. Далече сие, на самом рубеже половецкой степи, в Посемье…
– Знаю я эти места, - кивнул Святослав.
– И ты, что же, туда подашься?
Он подумал, что сыновья его как раз в тех землях владеют уделами - Олег в Курске, а младшим Игорю и Всеволоду, когда подрастут, - Рыльск да Путивль. Это совсем близко от владений изгоя…
– Поеду… ежели пустят меня туда!
– Иван вскинул на Святослава глаза.
Голос его чуть дрогнул, и черниговский князь вяло отмахнулся - ступай, мол, на все четыре стороны! Правда, на миг в душе шевельнулось подленькое - схватить бы тебя сейчас, заковать в цепи и бросить в поруб. А за что? За какие провинности? И какая в том выгода? Посему счёл за благо отпустить.
– А Елену Васильевну?
– снова подал голос Берладник.
– Изяслав Давидич мне завещал о ней печься…
– Вот и пекись! Я-то при чём?
– дёрнул щекой Святослав, про себя опять подумав: хорошо, что княгиня бездетна - не надо будет сирот кормить. Уйдёт в монастырь - одна ей теперь дорога!
В тот же день Иван переступил порог княгининой светлицы. Не ожидавшая его Елена вскочила навстречу, как ужаленная. В тёмном вдовьем уборе, в глухом платье без шитья и украшений, спавшая с лица, бледная, с горящими глазами, она показалась Ивану неожиданно юной и хрупкой, словно не двадцатишестилетняя женщина стояла перед ним, а девочка лет пятнадцати.
– Оленюшка, - промолвил, протягивая к ней руки.
– Пришёл, - выдохнула она.
– Поди… поди… Он шагнул, стискивая её локти, привлекая к себе. Она извернулась в его объятиях:
– Пусти!
– Оленя. Свет мой…
– Пусти, окаянный!
– Да почему же?
– Грех ведь какой!
– она тихо зарыдала.
Иван бережно отнял от её лица ладони, сжал в своих горячих руках. Потом взял в руки её мокрое от слез лицо, стал целовать глаза, щёки, припухшие губы, шепча между поцелуями:
– Утешься, не рви сердца. Я с тобой, не оставлю тебя… С тобой отныне и навек. Изяслав Давидич нас перед кончиной благословил… Моя ты теперь, Оленя-Елена! Навсегда моя!
Она сперва терпела, молча снося ласку, потом не выдержала, припала к Ивановой груди, зарыдала в голос, цепляясь за его свиту и что-то бессвязно лепеча. Берладник молча слушал, не мешая её горю, и только обнимал податливые плечи и гладил по спине. Пока жив был князь Изяслав, была меж ними страсть - огненная, сильная ещё и потому, что запретна. Теперь первый огонь поутих - осталась горькая нежность и боль от того, что лишь сейчас, пройдя жизнь до половины, испытав тревоги и горести, перенеся столько потерь, обрёл Иван наконец любовь.
– Уедем со мной, - зашептал он ласково, но твёрдо, как уговаривают необъезженного
коня.– Вырь-город за мной остаётся… Обвенчаемся, жить будем.
Сына мне родишь… А про монастырь, - добавил властно, заглядывая в лицо княгине, - и думать забудь. Одна ты у меня осталась на всём свете. Не отпущу от себя! Богом клянусь!
И она оттаяла от его горячих речей, успокоилась и сама подставила губы для поцелуя. А ещё через седмицу, собрав княгинино добро, Иван Берладник вернулся в свой Вырь.
Поспели как раз в самую распутицу и в разгар Великого Поста, но сороковины по Изяславу Давидичу ещё не подошли, поэтому сперва жили поврозь. Но, встречая Елену в трапезной, видя даже мельком в переходах терема и замечая, как она иногда смотрит с крыльца на него, навещающего своих дружинников, Иван еле сдерживал себя. И однажды после вечерней трапезы, когда Елена встала, чтобы, поклонившись, уйти к себе, задержал её руку:
– Побудь ещё. Сядь.
И без лишних слов усадил к себе на колени.
– Грех это, - спокойно сказала Елена.
– Не венчаны мы, подождать ещё надо.
– Я жду, Оленя, жду, - вздохнул Иван.
– Да только не каменный я. Сил моих нет. Ты так близка…
– Потерпи, - уговаривала она, - ведь Пост… нельзя…
– Наши пращуры постов не блюли, а Русь создали, - грубовато ответил Иван и привлёк Елену к себе.
– Нешто мы хуже? Не мальчишка я - и без того долго жду.
Сладость почти насильно вырванного поцелуя опьянила и Елену, и она перестала вырываться. И ни слова не сказала, когда Иван увлёк её в одрину.
А потом миновал Великий Пост, отзвенел на Пасху единственный на весь Вырь колокол, и в первый же удобный день молодых обвенчали. И первая их брачная ночь была такой же страстной, как и та, уже забытая тайная ночь в Киеве два года назад.
Весна пришла запоздало, но выдалась такой тёплой и дружной, что невольно забылись все тревоги минувшей зимы. Жизнь начиналась сначала, и, верный своей задумке жить отныне тихо и мирно, Иван с головой ушёл в налаживание пошатнувшегося за год войны хозяйства. Он то целыми днями разъезжал вдоль крепостных стен, надзирая, как идёт восстановление обгорелых в прошлой осаде заборол, то самолично лазил в подновляемый ров проверять его глубину. Его можно было встретить и в посаде, где он знакомился с мастеровыми и ремесленниками, и в сёлах, и на погостах, где он выезжал на пашню, и на дальних заставах, где вместе с дозорными ратниками с тревогой всматривался в зеленеющую степь - не пылит ли дорога, не скачут ли половцы. Навестил Попаш и Вьяхан, сменив там тиунов. В Попаше тиуном поставил Бессона - бывший коломыйский купец с трудом оправился от раны, полученной осенью прошлого года в битве с полками Тудора Елчича, - окривел на один глаз, сделался кособок, а перебитая правая рука висела плетью. Но смёткой и сноровкой Бог не обделил, и Бессон с рвением принялся за дела.
Однажды Иван отсутствовал больше седмицы, лишь единожды послав гонца с докладом княгине - мол, жив-здоров, дела задержали. Наконец воротился - чёрный от грязи, пыли и раннего загара, с выгоревшим чубом, усталый и голодный и лишь улыбка сверкала по-прежнему. Елена, последние дни не смыкавшая в тревоге глаз, выскочила ему навстречу, обхватила за шею, смеясь и плача одновременно. Иван подхватил её на руки, как уже повелось между ними и, внося на крыльцо, полушутливо-полустеснительно стал оправдываться: