Иван Берладник. Изгой

Всю весну союзники - Мстислав Волынский, Ростислав Смоленский и Изяслав Черниговский - пересылались гонцами и наконец уговорились. Святослав Ольжич ответил наконец отказом выступить против Юрия Долгорукого, но его сыновец Святослав Всеволодич привёл свои полки. Ростислав Мстиславич отправил со смольянами старшего сына Романа. Смольяне и черниговцы должны были ударить с севера, в то время как Мстислав готовился выступить через Дорогобуж и Пересопницу, где отлёживался после раны Владимир Андреевич.

Иван Берладник в эти дни не находил себе места. Тревожно-радостные предчувствия не давали ему покоя. Совсем скоро он снова войдёт в Киев. И войдёт не жалким пленником, закованным в цепи, а как приближенный нового великого князя. У него был Вырь с окрестными городками. А там недалеко и до возвращения стола в Звенигороде. Лишившись союзника, Ярослав Галицкий должен будет уступить ему отцово наследие.

Изяслав Давидич полюбил Берладника. Летами он мог бы как раз быть ему отцом, поэтому и с горькой завистью смотрел на молодого Вырьского князя.

Если бы судьба дала ему ещё одну дочь, не раздумывая, выдал бы за Ивана, чтобы всегда иметь его при себе.

До похода оставалось всего несколько дней. Чернигов был полон войсками. Следовало лишь посадить часть на струги и насады, а часть пустить берегом. Ладьи стояли у берега наготове, на подводы уже сложили дорожный припас.

Накануне выхода Изяслав Давидич устроил последний пир. Двое его князей-союзников - Роман Ростиславич и Иван Берладник - пировали вместе с боярами, воеводами и тысяцкими. Здесь же был и Святослав Владимирич, прискакавший из Вжища. Юному сыновцу Изяслав доверял блюсти Чернигов.

Расстались поздно - Роману Ростиславичу следовало воротиться к смольянам, которые стояли станом за городом. Иван тоже не задержался за праздничным столом - привык быть со своими берладниками и спешил к ним.

Он тихо шёл дворцовыми переходами, думая о своём, когда рядом скрипнула дверь. В полумраке показалась тень в белом.

–  Кто здесь?
– тихо шепнул Иван.

–  Я, - ответила тень. Чуть придвинулась, и Иван узнал княгиню Елену. Подивился её одиночеству и наряду - впервые видел княгиню в одной исподней сорочке.

–  Что ты здесь делаешь, княгиня?
– спросил он, озираясь по сторонам и ожидая увидеть спутников Елены.

–  Ждала…

–  Кого?

–  Тебя.

Она качнулась ближе, едва не падая ему на грудь. От молодой женщины терпко и сладко пахло душистыми травами, притираниями и свежим телом.

–  Мочи нету!
– жарко зашептала Елена.
– Извелась вся. Хоть в омут бросайся…

Княгиня обхватила его шею руками, склонилась головой на грудь, разметав тёмно-русые косы. Ивана пробрала дрожь - соблазнительное женское тело было так близко и так доступно! Как спелый плод, само падало в руки. Но это была жена Изяслава Давидича… И Иван с усилием разомкнул напрягшиеся, сопротивляющиеся руки, заглянул в помутневшие от страсти очи.

–  Прости, княгиня, но… мужняя ведь жена!

–  От жены до вдовы один шаг!
– горько воскликнула она, не вырываясь больше - Иван по-прежнему держал её за запястья.
– На войну ведь едете… А там один удар меча или копья…

–  Да ты что, - Иван оттолкнул женщину, и та прижалась спиной к стене, раскинув руки, как крылья подбитой птицы, - на убийство меня подстрекаешь?

Он уже развернулся, чтобы идти назад, в покои Изяслава, и поведать ему, что затевает его супруга, но Елена, не помня себя, бросилась к Берладнику и обхватила руками, прижалась всем телом.

–  Прости, - заголосила-запричитала, - прости дуру грешную… Не было у меня таких мыслей, Христом-Богом клянусь… Люб ты мне, вот и все! Идёте на битву, там и с тобой всякое может случиться… Как подумаю - так страх меня берет. Вот язык проклятый и не выдержал, сболтнул… Прости.

Она запрокинула голову, взглянула горящими глазами, казалось, в самое сердце. Губы приоткрылись, зовя - поцелуй, хоть единый раз прикоснись, а я этот поцелуй до смертного часа вспоминать буду! Подари радость, лада мой! Иван и сам чувствовал, что его тело отзывается на её близость - всё-таки был он мужчиной, которого обнимала молодая красивая женщина. Тут и мёртвый бы восстал, а Иван с осени, как выпустили его из поруба, каждый день ощущал себя живым. Но сейчас не мог. Поддался искушению лишь в том, что в свой черёд обнял податливый стан.

–  Верно ты сказала, княгиня, - на войну идём, а там всякое может случиться. Негоже перед битвой сердце размягчать. Вот ежели будем оба живы - тогда…

Елена не захотела слушать его речей. Дотянулась, коснулась губами обветренных губ под светлыми усами и опрометью бросилась прочь.

Новый день начинался дождём, и старики говорили: «Будет удача!» Издавна на войну уходили, как на пир, провожали, как на свадьбу, говорили о ней, как о большом и важном деле, а дождь в начале большого дела - верный признак удачи. Худо другое - торжественный выход был сорван, ибо стяги намокли, кони понуро встряхивали слипшимися гривами, и из-под копыт летели во все стороны ошмётки грязи, разгоняя зевак. Потому войска собирались почти никем не провожаемые - лишь черниговские жёнки бежали, пригибаясь, под струями дождя, чтобы последний раз взглянуть на своих любимых. Даже княгиня Елена - и то лишь вышла на красное крыльцо, но близко к супругу, уже сидевшему на коне, не подошла - только рукой помахала и прокричала что-то на прощание.

Перед битвой поворотили все князья и воеводы к Спасо-Преображенскому собору, где епископ Никифор служил молебен, благословляя воинство на войну и прося ему победы. Потом крестным ходом все князья, воеводы, тысяцкие и бояре с дружинами двинулись к берегу Десны, где ждали пешие ратники. Там служили молебен второй раз, после чего осталось лишь посадить пешее войско в насады, а конные дружины пустить берегом.

В тот час, когда священники только увлеклись молебном, только запели главный тропарь [20] , показался одинокий всадник. Его заметили не сразу. Потом его задержала стража, потому как рвался сразу к князьям. Наконец дознались, что прибыл он из Киева, и сразу провели к Изяславу Давидичу.

20

Тропарь - молитвенные стихи и песнопения православной церкви в честь какого-либо праздника или святого.

Мокрый с головы до ног, словно только что вылез из речки, с забрызганными грязью сапогами и портами, встал перед Изяславом Черниговским молодой ещё парень и с маху грянул шапкой оземь:

–  От тысяцкого я, боярина Шварна, из Киева скакал к тебе. Грамоту привёз.

–  От Шварна?
– прищурил глаза Изяслав.

–  От Шварна.

Гонец полез за пазуху, достал свёрнутый в трубку пергамент, подал с поклоном. Изяслав сорвал шёлковый шнурок, на котором крепилась печать, пробежал, близоруко щуря глаза, несколько выписанных строк - и вдруг, воздев глаза к небу, широко перекрестился.

–  Сподобила Пресвятая Богородица, - прошептал он срывающимся голосом.
– Оборонила от греха тяжкого… - И добавил громче, махнув рукой попам, чтобы перестали голосить: - Сказано в сей грамоте, что третьего дня скончался Юрий Владимирич Долгорукий. Пировал он у осменника Петрилы, а в ночь занемог и, пять дён помучившись, отдал Богу душу… Зовут меня кияне на великокняжеский стол, яко старейшего князя в Русской земле. Господи, благодарю Тебя, Господи! Услышал Ты молитвы мои!

Стоявший тут же Роман Ростиславич, пользуясь тем, что старый князь молится, забыв про грамоту, потихоньку заглянул в пергамент и помрачнел. Юноша мечтал добыть себе славы в бою, а теперь выходит, что зря вёл он войско от самого Смоленска! И ни себе славы, ни отцу Киева не добыл. Где справедливость?