Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.

– Я, Бурлаков.

Иван прикрыл дверь и старательно вытирал ноги. Он узнал по голосу Федора, хотя голос этот и показался ему странно приглушенным. Федор больше ничего не говорил, и Иван все тер и тер подошвы о старый, грязный половик. С печи, не мигая, смотрели четыре глаза: старики, не шевелясь, сидели там и молчали, как сычи.

– Ну входи, раз пришел, - с неудовольствием сказал Федор.
– Чего ты там?

Иван поздоровался со стариками, но они не ответили. Он прошел в комнату: Федор полусидел на кровати, обложенный подушками. На коленях у него лежал лист фанеры, а на нем - пузырек с клеем и стопка исписанных ученических тетрадей. Сбоку, у стены, спал ребенок.

– Здравствуй, - угрюмо сказал Федор.
– Ну, что скажешь?

– Да вот… - Иван растерянно развел руками.
– Навестить решил. Детишкам гостинца…

– Гостинец?… - Глаза Федора странно блеснули, он даже приподнялся на локтях, стараясь рассмотреть, что именно положил Иван на стол.
– А мне гостинца не захватил? Нет?

– Ты что это, Федя?
– с испугом спросил Иван.
– Что, худо? Ты лежи, лежи…

– Восемь пудов поднимал, - задумчиво и спокойно перебил Федор.
– Восемь пудов. А теперь - вот!… - Он подкинул в воздух исписанные фиолетовыми каракулями листы.
– Вот, видал? Кульки клею. Копейка - кулек. Кто виноват, а? Молчишь?… За славой все гнался. Получил славу? Тебе, хромому черту, хорошо: ты один, здоров как бык. А у меня - семь ртов. А я - кульки клею. Кулечки - малину продавать. Заработок - ровно на "Байкал". И то спасибо, свояк помог. Все занятие, артель "напрасный труд".

В сенях хлопнула дверь. Федор рванулся.

– Кто?

– Да я, я, господи, - устало и безразлично сказала Паша. Вошла в комнату, увидела Ивана, качнулась, прислонилась к косяку и тихо сказала: - Здравствуйте, Иван Трофимыч…

– Принесла?
– заглушив Иванов ответ, нетерпеливо спросил Федор.

– Принесла, - сказала Паша и достала из кошелки четвертинку.
– Вот, Иван Трофимыч, все, что даете мне, на водку уходит. Каждый день требует. Каждый божий день…

Она опустилась на стул, все еще держа четвертинку в руке.

– Ну?… Давай, ну?… - зло и беспокойно закричал Федор.

– А что делать, а?
– тихо продолжала Паша, не обратив на него внимания.
– Ведь криком кричит от боли, исходит весь. А выпьет - вроде легче.

– Яд ведь, - сказал Иван.
– Губишь ведь, Прасковья, опомнись.

– Знаю, - покорно согласилась она.
– Врач специально предупреждал: ни капли.

– Ну давай, чего болтаешь?… - грубо закричал Федор.

– Зачем же ты… - начал Иван.

– А что делать?
– опять спросила она.
– Вы крики его послушайте, хоть раз послушайте. Ведь Ольку уже напугал: плачет она ночами, дергается. Ну, что делать, Иван Трофимыч, ну хоть посоветуйте…

– Давай, - крикнул Федор.
– Давай, а то такой концерт устрою…

Иван нагнулся к столу, взял из рук Паши бутылку, все до капли вылил в большую эмалированную кружку.

– На!… - Он резко сунул кружку Федору.
– Пей!… Ну?…

Федор взял кружку, но пить не стал. Глядел исподлобья: кружка дрожала в руке, водка выплескивалась на детские тетради.

– А ведь был мужик, - тихо продолжал Иван.
– Восемь пудов поднимал. Характер имел.

– Раздавило меня… - опустив голову, сказал Федор.
– Как червя, раздавило…

– Гляди, до чего семью довел, гляди, глаза не прячь!… Старики на печке шевельнуться боятся, девчонка по ночам плачет, Паша - тень одна осталась. А ты все куражишься, Федор, все ломаешься, безобразничаешь… - Он закурил, отошел к окну. Крикнул, не оглядываясь: - Ну пей, чего дрожишь? Пей при госте один, если уж и мужика в тебе не осталось!…

Тишина стояла в доме. Ворохнулся на кровати ребенок, почмокал сладко губами и затих. У стола плакала Паша, а Федор не поднимал головы.

– Паш, слышь-ко, - вдруг тихо сказал он.
– Ты, это… Ты рюмки бы подала, что ли…

– Федя!… - выкрикнула Паша и, рухнув к ногам мужа, судорожно обняла их.
– Федя! Феденька!…

Федор гладил ее по голове и, шмыгая носом, отворачивался: не хотел, чтобы видели слезы.

– Ну, что ты? Ну, Паша? Ну, неудобно: гость пришел, а ты… Дай-ка нам рюмочки лучше. Рюмочки, огурчика…

– Сейчас, Феденька, сейчас, - с торопливой готовностью сказала Паша, вставая.

Всхлипывая и ладонями вытирая слезы, прошла на кухню. Иван молчал. Федор повозился, то ли устраиваясь поудобнее, то ли от смущения. Сказал:

– Не сердись, Трофимыч. Не выдержал. Жалко себя стало, силы своей… - Он помолчал.
– Ты знаешь… Знаешь, в суд я подал.

– Знаю.

– Ну вот… - Федор вздохнул.
– Затаскают тебя, поди.

– Меня-то ладно.
– Иван потушил окурок, вернулся к Федору.
– Меня-то ладно, Федя. Тут хуже дело получается. Так получается, что работяг ты премии лишишь. Квартальной премии. А ведь они-то ни в чем перед тобой не виноваты.

– Как?

– На первое место по району вышли. А если суд, то, сам понимаешь, срежут. Знамя-то еще, может, оставят, а премию…

Вошла Паша, принесла две рюмки, тарелку с огурцами.

Мужчины молча чокнулись, несколько торжественно выпили.

Федор сунул в рот огурец, сказал деловито:

– Надо, Паша, к Ефиму Лазаревичу сходить и забрать назад то заявление.

Паша молча посмотрела на Ивана.

– Это свояк нам затмение устроил, - виновато улыбнулся Федор.
– Хорошо, до позора дело не дошло. Сходишь, Паша?

– Схожу.

– Ну, молодец, - с облегчением вздохнул Федор.
– Умница ты у меня и душа добрая. Будь здоров, капитан, и не сердись: тошно мне, знаешь…

И вновь Иван уходил со смятением в душе. Шел, глядя под ноги, не узнавая встречных, пытаясь понять, не слишком ли дорогой ценой заплатил он, не пустив в Волгу прорвавшийся лес. Ни до чего он так и не додумался, но твердо понял, что не успокоится, пока хоть мало-мальски не наладит Никифоровым жизнь…

Володьку Пронина время от времени озаряли идеи. Были они большей частью пустопорожними, касались усовершенствования торжеств или нового способа подачи заявлений, но Пронин брался за них с такой энергией, что уже во второй инстанции истинный смысл их терялся, а еще выше к ним начинали относиться даже с интересом:

– Инициативный работник.

– Часы!
– крикнул Пронин, когда Иван рассказал ему про Федора.
– Часы, товарищ Бурлаков! Дело тихое, чистое: сиди себе да колупайся. И ходить не обязательно.

– Да не умеет он часы. Сроду с дизелями.

– Научим. Сегодня же свяжусь с часовой мастерской, попрошу, чтоб прикрепили к нему мастера. Пусть первое время будильники ломает.
– Пронин записал что-то на перекидном календаре совсем так, как это делал директор.
– Так. Заметано. Что еще?