Иверский свет

тину», чтобы можно было потом работать на себя. Пе-

реводил он по 150 строк в сутки, говоря, что иначе

непродуктивно. Корил Цветаеву, которая если перево-

дила, то всего строк по 20 в день.

У него я познакомился также с Чиковани, Чагиным,

С. Макашиным, И. Нонешвили.

Мастер языка, он не любил скабрезностей и быто-

вого мата. Лишь однажды я слышал от него косвенное

обозначение термина. Как-то мелочные пуритане

нападали на его друга за то, что тот напечатался не в

том органе, где бы им хотелось. Пастернак рассказал

за столом притчу про Фета. В подобной ситуации Фет

будто бы ответил: «Если бы Шмидт (кажется, так име-

новался самый низкопробный петербургский тогдашний

сапожник) выпускал грязный листок, который назывался

бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался.

Стихи очищают».

Как бережен и целомудрен был он! Как-то он дал

мне пачку новых стихов, где была «Осень» с тицианов-

ской золотой строфой — по чистоте, пронизанности чув-

ством и изобразительности:

Ты так же сбрасываешь платье.

Как роща сбрасывает листья.

Когда ты падаешь в объятья

В халате с шелковою кистью.

(Первоначальный вариант:

Твое распахнутое платье,

Как рощей сброшенные листья...)

Утром он позвонил мне: «Может быть, вам показа-

лось это чересчур откровенным? Зина говорит, что я не

должен был давать вам его, говорит, что это слишком

вольно...»

Поддержка его мне была в самой его жизни, которая

светилась рядом. Никогда и в голову мне не могло прий-

ти попросить о чем-то практическом, например, помочь

напечататься или что-то в том же роде. Я был убежден,

что в поэзию не входят по протекции. Когда я понял, что

пришла пора печатать стихи, то, не говоря ему ни слова,

пошел по редакциям, как все, без вспомогательных те-

лефонных звонков, прошел все предпечатные мытарства.

Однажды стихи мои дошли до члена редколлегии

толстого журнала. Зовет меня в кабинет. Усаживает —

этакая радушная туша. Смотрит влюбленно.

Вы сын?

Да, но...

Никаких но. Сейчас уже можно. Не таитесь. Он

же реабилитирован. Бывали ошибки. Каков был светоч

мысли! Сейчас чай принесут. И вы как сын...

Да, но...

Никаких но. Мы даем ваши стихи в номер. Нас

поймут правильно. У вас рука мастера, особенно вам

удаются приметы нашего атомного века — ну вот, на-

пример, вы пишете «кариатиды...». Поздравляю.

(Как я потом понял, он принял меня за сына Н. А.

Вознесенского, бывшего председателя Госплана.)

— ...То есть как не сын? Как однофамилец? Что же

вы нам голову тут морочите? Приносите чушь всякую

вредную. Не позволим. А я все думал — как у такого

отца, вернее, не отца... Какого еще чаю?

Но потом как-то я напечатался. Первую, пахнущую

краской «Литгазету» с подборкой стихов привез ему в

Переделкино.

Поэт был болен. Он был в постели. В головах у него

сидела скорбная осенняя Е. Е. Тагер, похожая на врубе-

левскую майоликовую музу. Смуглая голова поэта

тяжко вминалась в белую подушку. Ему дали очки. Как

просиял он, как заволновался, как затрепетало его лицо!

Он прочитал стихи вслух. Видно, он был рад за меня.

««Значит, и мои дела не так уж плохи», — вдруг сказал

он. Ему из стихов понравилось то, что было свободно

по форме.

«Вас, наверное, сейчас разыскивает Асеев», — пошу-

тил он.

Асеев, пылкий Асеев, со стремительным вертикаль-

ным лицом, похожим на стрельчатую арку, фанатичный,

как католический проповедник, с тонкими ядовитыми

губами. Асеев «Синих гусар» и «Оксаны», менестрель

строек, реформатор рифмы. Он зорко парил над Моск-

вой в своей башне на углу Горького и проезда МХАТа,

годами не покидая ее, как Прометей, прикованный к те-

лефону.

Я не встречал человека, который бы так беззаветно

любил чужие стихи. Артист, инструмент вкуса, нюха, он,

как сухая нервная борзая, за версту чуял строку — так

он цепко оценил В. Соснору и Ю. Мориц. Его чтили

Маяковский и Мандельштам. Пастернак был его пожиз-

ненной любовью. Я застал, когда они уже давно разми-

нулись. Как тяжелы размолвки между художниками!

Асеев всегда влюбленно и ревниво выведывал — как

там «ваш Пастернак?" Тот же говорил о нем отстранен-

ие — «даже у Асеева и то последняя вещь холоднова-

та». Как-то я принес ему книгу Асеева, он вернул мне ее,

не читая.

Асеев — катализатор атмосферы, пузырьки в шам-

панском поэзии.

«Вас, оказывается, величают — Андрей Андреевич?

Здорово как! Мы все выбивали дубль. Маяковский —

Владим Владимыч, я — Николай Николаевич, Бурлюк —

Давид Давидыч, Каменский — Василий Васильевич, Кру-

ченых...»

«А Борис Леонидович?»

«Исключение лишь подтверждает правило».

Асеев придумал мне кличку «Важнощенский», пода-

рил стихи «Ваша гитара — гитана, Андрюша», в тяжелое

время спас статьей «Как быть с Вознесенским?», направ-

ленной против манеры критиков «читать в мыслях». Он

был стражем молодых, он рыцарски отражал в газетах

нападки на молодых скульпторов, живописцев.

В своей панораме «Маяковский начинается» он на-

звал в Большом кругу рядом с именами Маяковского,

Хлебникова, Пастернака имя Алексея Крученых.

Тут в моей рукописи запахло мышами.

Острый носик, дернувшись, заглядывает в мою ру-

копись. Пастернак остерегал от знакомства с ним. Он

появился сразу же после первой моей газетной публи-