Иверский свет

вует, стих снова заволновался:

Когда бы вмешались законы природы...

Но чудо есть чудо и чудо есть бог.

Когда мы в смятеиьи. тогда средь разора

Оно поражает внезапно, врасплох.

Где мы уже слышали это глухое волнение строфы?

«Где я обрывки этих речей слышал уж как-то порой

прошлогодней ?»

Ах, это опять его «Опять весна», опять об обыкно-

вении чуда и о чуде обыкновения:

Это поистине новое чудо.

Это, как прежде, снова весна.

Это она, это она.

Это ее чародейство и диво.

Когда для книги этой я переводил стихи Отара Чила-

дзе «До разлуки», меня остановили строки: «Дай мне

руку твою — горячую, обыкновенную! Дай сердце мне

твое — обыкновенное, горячее...» Цитирую по подстроч-

нику. Закончив перевод, я отнес его грузинскому кри-

тику Гие Маргвелашвили. В тот же вечер он показал

мне хранящийся в его архиве пастернаковский набросок,

посвященный Лили Харазовой, погибшей в 20-е годы от

тифа. Примерно то же поэт повторил в своей речи на

пленуме правления СП в 1936 г. в Минске: «Под пос-

редственностью обычно понимают людей рядовых

и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть

живое качество, идущее изнутри, и во многом,

как это ни странно, отдаленно подобно дарованию

Всего обыкновеннее люди гениальные... И еще обыкно-

веннее, захватывающе обыкновенна — природа. Не-

обыкновенна только посредственность, то есть та кате-

гория людей, которую составляет так называемый

«интересный человек». С древнейших времен он гну-

шался делом и паразитировал на гениальности, понимая

ее как какую-то лестную исключительность,

между тем как гениальность есть предельная и порыви-

стая, воодушевленная собственной бесконечностью

правильность».

Вы слышите? «Как захватывающе обыкновенна

природа!» Как необыкновенен он был в своей жизни,

как истинно соловьино интеллигентен, в противовес

пустоцветности, нетворческому купеческому выламыва-

нию — скромно одетый, скромно живший — незаметно,

как соловей.

Люди пошлые не понимают жизни и поступков поэта,

истолковывая их в низкоземном, чаще своекорыстном

значении. Они подставляют понятные им категории —

желание стать известнее, нажиться, насолить собрату.

Между тем как единственное, о чем печалится и молит

судьбу поэт,— это не потерять способность писать, т. е.

чувствовать, способности слиться с музыкой мироздания.

Этим никто не может наградить, никто не может лишить

этого.

Она, эта способность, нужна поэту не как источник

успеха или благополучия и не как вождение пером по

бумаге, а как единственная связь его с мирозданием,

мировым духом, — как выразились бы раньше, единст-

венный сигнал туда и оттуда, объективный знак, что его

жизнь, ее земной отрезок, идет правильно.

В миг, когда дыханьем сплаоа

В слово сплочены слова.

Путь не всегда понятен самому поэту. Он прислуши-

вается к высшим позывным, которые, как летчику, дик-

туют ему маршрут. Я не пытаюсь ничего истолковать в

его пути: просто пишу, что видел, как читалось написан-

ное им. Думаю, о нем важно знать все — любую фразу,

жест, даже обмолвку.

Часть пруда срезали верхушки ольхи.

Но часть было видно отлично отсюда

Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.

Как шли вдоль запруды...

Тпрр! Ну, вот и запруда. Приехали. И берег пруда.

И ели сваленной бревно. Это все биографии его чудо-

творства.

А о гнездах грачей у него можно диссертацию писать.

Это мета мастера. «Где, как обугленные груши, на ветках

тысячи грачей» — это «Начальная пора». А гениальная

графика военных лет:

И летят грачей девятки,

Черные девян'и треф.

И вот сейчас любимые грачи его с подмосковных

ракит, вспорхнув, перелетели в черно-коричневые кроны

классического пейзажа. И свили свои переделкинские

гнезда там.

Его чтили и любили как своего деревья и рабочий

люд, идущий со станции или толпящийся у дощатой забе-

галовки возле пруда, шалмана, как он ее называл. Те-

перь это сооружение снесли.

Ставил ли он мне голос?

Он просто говорил, что ему нравилось и почему. Так,

например, он долго пояснял мне смысл строки: «Вас за

плечи держали ручищи эполетов». Помимо точности

образа, он хотел от стихов дыхания, напряжения време-

ни, сверхзадачи, того, что он называл «сила».

Долгое время никто из современников не существо-

вал для меня. Смешны были градации между ними. Он —

и все остальные.

Сам же он чтил Заболоцкого, Твардовского считал

крупнейшим поэтом, чем отучил меня от школьного ни-

гилизма.

Трудно было не попасть в его силовое поле.

Однажды после студенческих военных летних лаге-

рей я принес ему тетрадь новых стихов. Тогда он гото-

вил свое «Избранное». Он переделывал стихи, ополчал-

ся против ранней своей раскованной манеры, отбирал

лишь то, что ему теперь было близко.

Про мои стихи он сказал: «Здесь есть раскованность

и образность, но они по эту сторону грани, если бы они

были моими, я бы включил их в свой сборник».

Я просиял. Сам Пастернак взял бы их! А пришел до-

мой — решил бросить писать. Ведь он бы взял их в свой,

9 А. ВотгсенскиЯ

— 257 —

значит, они не мои, а его. Два года не писал. Потом по-

шли «Гойя» и другие, уже мои. «Гойю» много ругали,

было несколько разносных статей. Самым мягким ярлы-