Иверский свет

кации.

Он был старьевщиком литературы.

Звали его Лексей Елисеич, аКручка» — но больше

подошло бы ему — Курчонок.

Жил он на Кировской в маленькой кладовке. Пахло

мышью. Света не было. Единственное окно было до по-

толка завалено тюками, вековой пылью куда он, как

белка грибы и ягоды, прятал свои сокровища — книж-

ный антиквариат и списки.

Бывало, к примеру, спросишь: «Алексей Елисеич, нет

ли у вас первого издания «Верст»? «Отвернитесь»,—

буркнет. И в пыльное стекло шкафа, словно в зеркало,

ты видишь, как он ловко, помолодев, вытаскивает из-под

траченного молью пальто драгоценную брошюрку.

Брал он копейки. Может, он уже был безумен. Он крал

книги. Его приход считался дурной приметой.

Чтобы жить долго, выходил на улицу, наполнив рот

теплым чаем и моченой булкой. Молчал, пока чай осты-

вал, или мычал что-то через нос, прыгая по лужам. Ску-

пал все. Впрок. Клеил в альбомы и продавал в архив.

Даже мои черновики ухитрился продать, хоть я и не был

музейного возраста Гордился, когда в словаре встре-

чалось слово «заумник».

В свое время он был Рембо российского футуризма.

Создатель заумного языка, автор «дыр-бул-щыл», он

внезапно бросил писать вообще, не сумев или не желая

приспособиться к наступившей поре классицизма. Когда-

то и Рембо в том же возрасте так же вдруг бросил поэ-

зию и стал торговцем. У Крученых были строки:

Забыл повеситься

Лечу

Америку

Образования он был отменного, страницами наизусть

мог говорить из Гоголя, этого заповедного кладезя фу-

туристов.

Он продавал рукописи Хлебникова. Долго расправ-

лял их на столе, разглаживал как закройщик. «На сколь-

ко вам?» — деловито спрашивал. «На три червонца».

И быстро, как продавщик ткани в магазине, отмеряв,

отхватывал ножницами кусок рукописи — ровно на

тридцать рублей.

Как замшелый дух, вкрадчивый упырь, он тишайше

проникал в вашу квартиру. Бабушка подозрительно под-

жимала губы. Он слезился, попрошайничал и вдруг, если

соблаговолит — вдруг верещал вам свою «Весну с уго-

щеньицем». Вещь эта, вся речь ее, с редкими для рус-

ского языка звуками «х», «щ», «ю», «была отмечена вес-

ною, когда в уродстве бродит красота».

Но сначала он, понятно, отнекивается, ворчит, приду-

ряется, хрюкает, притворняшка, трет зачем-то глаза

платком допотопной девственности, похожим на про-

масленные концы, которыми водители протирают дви-

гатель.

Но вот взгляд протерт — оказывается, он жемчужно-

серый, синий даже! Он напрягается, подпрыгивает, как

пушкинский петушок, приставляет ладонь ребром к гу-

бам, как петушиный гребешок, напрягается ладошка, и

начинает. Голос у него открывается высокий, с таким не-

земным чистым тоном, к которому тщетно стремятся

солисты теперешних поп-ансамблей.

«Ю-юйца!» — зачинает он, у вас слюнки текут, вы ви-

дите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные

пасхальные яйца. «Зухрр»,— не унимается зазывала, и

у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, оре-

хов, зеленого рахат-лукума и прочих сладостей Востока,

«хлюстра» — хрюкнет он, подражая хрусталю, но

главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сла-

дострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив

губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончай-

шей бриллиантовой ноте — «Мизюнь, мизю-юнь!.. » Все

в этом «мизюнь» — и юные барышни с оттопыренным

мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных ва-

зочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и

Снегурочки, и наконец та самая щемящая нота россий-

ской души и жизни, нота тяги, утраче:.ных иллюзий, что

отозвалась в Лике Мизиновой и в «Доме с мезони-

ном»,— этот всей несбывшейся жизнью выдыхнутый зов:

«Мисюсь, где ты?»

Он замирает, не отнимая ладони от губ, как бы ожи-

дая отзыва юности своей,— стройный, вновь сероглазый

королевич, вновь принц, вновь утренний рожок россий-

ского футуризма — Алексей Елисеевич Крученых.

Может быть, он стал спекулянтом, может, потаски-

вал книжки, но одного он не продал—своей ноты в

поэзии. Он просто перестал писать. С ней одной он ос-

тался чист и честен.

Мизюнь, где ты?

Почему поэты умирают?

Почему началась первая мировая война? Эрцгерцога

хлопнули? А не шлепнули бы? А проспал бы? Не нача-

лась бы? Увы, случайностей нет, есть процессы Времени

и Истории.

«Гений умирает вовремя»,— сказал его учитель Скря-

бин, погибший, потому что прыщик на губе сковырнул.

Про Пастернака будто бы было сказано: «Не трогайте

этого юродивого».

Может быть, дело в биологии духа, которая у Пас-

тернака совпала со Временем и была тому необходима?..

В те дни, — а вы на видели,

И помните, • какие, —

Я был из ряда эыдепен

Волной самой стихии.

У меня с ним был разговор о «Метели». Вы помните

это? «В посаде куда ни одна нога не ступала...» Потом

строчка передвигается — «В посаде, куда ни одна»... и

так далее, создавая полное ощущение движения снеж-

ных змей, движение снега. За ней движется время.

Он сказал, что формальная задача — это «суп из то-

пора». Потом о ней забываешь. Но «топор» должен

быть. Ты ставишь себе задачу, и она выделяет что-то

иное, энергию силы, которая достигает уже задачи не

формы, а духа и иных задач.