Иверский свет

наверно, озеро, судя по ивам.

Как разрослись страданья Щедрина!

Им оплодотворенная молитвенно,

на полулокте римская сосна

к скале прижалась, как рука с палитрой.

Машину тормозили семена.

И что-то ощущалось за обрывом—

иное озеро или страна.

Сильвестр Щедрин был итальянский русский,

зарыт подружкой тут же под церквушкой.

Метр — ширина, смерть — как и жизнь, странна.

Но два его пейзажа — здесь и дома —

стоят как растопыренны ладони,

меж коими вязальщицы событий

мотают наблюдающие нити —

внимательные времена.

Куплю я нож на кнопке сицилийской,

отрежу дерна с черной сердцевиной,

чтоб, в Подмосковье пересажена,

росла трава пейзажа Щедрина,

чтоб, если грустно или все обрыдло,

открылось Р Переделкине с обрыва

иное озеро или страна.

Небесные немедленные силы

не прах, а жизнь его переносили —

жила трава в салоне у окна...

Мы вынужденно сели в Ленинграде.

«В Русский музей успею?» — «Бога ради!»

Вбежал — остолбенел у полотна.

Была в пейзаже Щедрина Сильвестра

дыра. И дуло из дыры отверстой.

Похищенные времена!

РИМСКАЯ РАСПРОДАЖА

Нам аукнутся со звоном

эти несколько минут —

с молотка аукциона

письма Пушкина идут.

Кипарисовый Кипренский...

И, капризней мотылька,

болдинский набросок женский

ожидает молотка.

Ожидает крика «Продано!»

римская наследница,

а музеи милой родины

не мычат, не телятся.

Неужели не застонешь,

дом далекий и река,

как прижался твой найденыш,

ожидая молотка?

И пока еще по дереву

не ударит молоток,

он на выручку надеется,

оторвавшийся листок!

Боже! Лепестки России...

Через несколько минут,

как жемчужную рабыню,

ножку Пушкина возьмут.

Теряю свою независимость,

поступки мои, верней, видимость

поступков моих и суждений,

уже ощущают уздечку,

и что там софизмы нанизывать!

Где прежде так резво бежалось,

путь прежний мешает походке,

как будто магнитная залежь

притягивает подковки!

Беэволье какое-то, жалость...

Куда б ни позвали — пожалуйста,

как набережные кокотки.

Какое-то разноголосье,

лишившееся дирижера,

в душе моей стонет и просит,

как гости во время дожора.

И галстук, завязанный фигой,

искусства не заменитель.

Должны быть известными —- книги,

а сами вы незнамениты,

чем мина скромнее и глуше,

тем шире разряд динамита.

Должны быть бессмертными — души,

а сами вы смертно-телесны,

телевизионные уши

не так уже интересны.

Должны быть бессмертными рукописи,

а думать — нто купит? — бог упаси!

Хочу низложенья просторного

всех черт, что приписаны публикой.

Монархия первопрестольная

в душе уступает республике.

Тоскую о милых устоях.

Отказываюсь от затворничества

для демократичных забот —

жестяной лопатою дворничьей

расчищу снежок до ворот.

Есть высшая цель стихотворца —

ледок на крылечке оббить,

чтоб шли обогреться с морозца

и исповеди испить.

КРОМКА

Над пашней сумерки нерезки,

и солнце, уходя за лес,

как бы серебряною рельсой

зажжет у пахоты обрез.

Всего минуту, как, ужаля,

продлится тайная краса.

Но каждый вечер приезжаю

глядеть, как гаснет полоса.

Моя любовь передвечерняя,

прощальная моя любовь,

полоска света золотая

под затворенными дверьми.

КРАСОТА

Я, урод в человечьем ряду,

в аллергии, как от крапивы, —

исповедую красоту.

Только чувство красиво.

Исповедую луг у Оби,

не за имя,

а за то, что он полон любви,

и любви невзаимной.

Исповедую спящей черты...

Мне будить Тебя грустно и чудно.

Прежде чем пробуждаешься Ты —

пробуждается чувство.

Исповедую исповедь-быль:

в век научно-технический, бурный

гастролера, чье имя забыл,

полюбила студентка-горбунья.

Полюбила исподтишка,

поливала цветы сокровенно.

Расцветали в горбатых горшках

целомудренные цикламены.

Полюбила, от срама бледна

от позора таясь, как ракушка.

Прежде чем появлялась она,

появлялось сияние чувства.

Лик закинув до забытья,

вся светясь и дрожа от волненья

словно зеркальце для бритья —

вся ловила его отраженье.

Разбить зеркальце не к добру.

Была милостыня свиданья.

Просияло а аэропорту

милосердье страданья.

Переписка их, свято нага,

вслух читалась на почте.

Завизжала и прогнала,

когда он к ней вернулся пошло.

Он стоял на распутьях пустых,

подбирал матерщину обидную.

Он ее милосердье постиг.

Как ему я завидую!

Городка подурнели черты.

А над нею — как холмик печали

плачет чувство такой красоты!

Его ангелом называли.

ПОХОРОНЫ ЦВЕТОВ

Хороните цветы — убиенные гладиолусы,

молодые тюльпаны, зарезанные до звезды...

С верхом гроб нагрузивши, на черном автобусе

провезите цветы.

Отпевайте цветы у Феодора Стратилата.

Пусть в ногах непокрытые Чистые лягут пруды.

«Кого хоронят?» — спросят выходящие из театра.

Отвечайте: «Цветы».

Она так их любила, эти желтые одуванчики.

И не выдержит мама, когда застучит молоток.