Иверский свет

где про любовь, рванул, что посущественней.

А следующей фразой было:

— ТЫ

X.

Ты сегодня, 16-го, справляешь день рож-

дения в ресторане «Берлин». Зеркало там на

потолке.

Из зеркала вниз головой, как сосульки,

свисали гости. В центре потолка межный, как

вымя, висел розовый торт с воткнутыми све-

чами.

Вокруг него, как лампочки, ввернутые в

элегантные черные розетки костюмов, сияли

лысины и прически. Лиц не было видно.

У одного лысина была маленькая, как дырка

на пятке носка. Ее можно было закрасить

чернилами.

У другого она была прозрачна, как спелое

яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просве-

чивали три мысли (две черные и одна свет-

лая — недозрелая).

Проборы щеголей горели, как щели в ко-

пилках.

Затылок брюнетки с прикнопленным про-

зрачным нейлоновым бантом полз, словно

муха по потолку.

Лиц не было видно. Зато перед каждым,

как таблички перед экспонатами, лежали бу-

мажки, где кто сидит.

И только одна тарелка была белая, как

пустая розетка.

«Скажите, а почему слева от хозяйки пу-

стое место?»

«Министра, может, ждут?», «А может, по-

мер кто?»

Никто не знал, что там сижу я. Я неви-

дим Изящные денди, подходящие тебя по-

здравить, спотыкаются об меня, царапают

вилками.

Ты сидишь рядом, но ты восторженно чу-

жая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-

ю этакого! Поближе к жизни, не от мира се-

го... чтобы модерново...»

Поэт подымается (вернее, опускается,

как опускается трап с вертолета). Голос его

странен, как бы антимирен ему.

МОЛИТВА

Матерь Владимирская, единственная,

первой молитвой — молитвой последнею —

Я умоляю —

стань нашей посредницей.

Неумолимы зрачки Ее льдистые.

Я не кощунствую — просто нет силы.

Жизнь забери и успехи минутные,

наихрустальнейший голос в России —

мне ни к чему это!

Видишь — лежу — почернел как кикимора.

Все безысходно...

Осталось одно лишь —

грохнись ей в ноги,

Матерь Владимирская,

может, умолишь, может, умолишь...

Читая, он запрокидывает лицо. И на его бе-

лом лице, как на тарелке, горел нос,

точно болгарский перец.

Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и

тостик!» Слово берет следующий поэт.

Он пьян вдребезину. Он свисает с по-

толка, вниз головой, и просыхает, как

полотенце. Только несколько слов мож-

но разобрать из его бормотанья:

— Заонежье.Тает теплоход.

Дай мне погрузиться в твое озеро.

До сих пор вся жизнь моя — Предозье.

Не дай бог — в Заозье занесет...

Все замолкают.

Слово берет тамада Ъ.

Он раскачивается вниз головой, как длинный

маятник. «Тост за новорожденную». Го-

лос его, как из репродуктора, разносит-

ся с потолка ресторана. «За ее новое

рождение, и я, как крестный... Да, а

как зовут новорожденную?» (Никто не

знает.)

Как это все напоминает что-то! И под этим

подвешенным миром внизу располо-

жился второй, наоборотный, со своим

поэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва

не касаются затылками друг друга,

симметричные, как песочные часы. Но

что это? Где я? В каком идиотском из-

мерении? Что это за потолочно-зер-

кальная реальность?! Что за наоборот-

ная страна?!

Ты-то как попала сюда?

Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребез-

ги, как капли с карниза!

Задумавшись, я машинально глотаю бутер-

брод с кетовой икрой.

Но почему висящий напротив, как окорок,

периферийный классик с ужасом смот-

рит на мой желудок? Боже, ведь я-то

невидим, а бутерброд реален! Он пере-

двигается по мне, как красный джем-

пер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.

Слух моментально пронизывает головы, как

бусы на нитке.

Красные змеи языков ввинчиваются в уши

соседей. Все глядят на бутерброд.

«А нас килькой кормят!» — вопит классик.

Надо спрптзтьсл! Ведь если они обнаружат

меня, кто же выручит тебя, кто же ра-

зобьет зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на крас-

ную дорожку пола. Рядом со мной, за

стулом, стоит пара туфелек. Они, види-

мо, жмут кому-то. Левая припала к

правой. (Как все напоминает ито-то!)

Тебя просят спеть...

Начинаются танцы. Первая пара с хрустом

проносится по мне. Подошвы! Подо-

швы! Почему все ботинки с подковами?

Рядом кто-то с хрустом давит по ту-

фелькам. Чьи-то каблуки, подобно

швейной машинке, прошивают мне ко-

жу на лице. Только бы не в глаза!..

Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.

Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!

«Так как же зовут новорожденную?» —

надрывается тамада

«Зоя1 — ору я. — Зоя!»

А может, ее называют Оза?

XI.

Знаешь, Зоя, теперь — без трепа.

Разбегаются наши тропы.

Стоит им пойти стороною,

остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, — в снега застеленную,

помнишь Дубну, и ты играешь.

Оборачиваешься от клавиш.

И лицо твое опустело.

Что-то в нем приостановилось

и с тех пор невосстановимо.

Всяко было — и дождь и радуги,

горизонт мне являл немилость.

Изменяли друзья злорадно.