Иверский свет

демократией заменишь

короля и холуя... »

Он сказал: «А на фига?!»

Я сказал: «А хочешь — будешь

спать в заброшенной избушке,

утром пальчики девичьи

будут класть на губы вишни,

глушь такая, что не слышна

ни хвала и ни хупа...»

Он ответил: «Все — мура,

раб стандарта, царь природы,

ты свободен без свободы,

ты летишь в автомашине,

но машина — без руля...

Оза, Роза ли, стервоза —

как скучны метаморфозы,

в ящик рано или поздно...

Жизнь была — а на фига?!»

Как сказать ему, подонку,

что живем не чтоб подохнуть, —

чтоб губами тронуть чудо

поцелуя и ручья!

Чудо жить — необъяснимо.

Кто не жил — что спорить с ними?!

Можно бы — да на фига?

VII.

А тебе семнадцать. Ты запыхалась после гимнастики.

И неважно, как тебя зовут. Ты и не слышала о цикло-

троне.

Кто-то сдуру воткнул на приморской набережной два

ртутных фонаря. Мы идем навстречу. Ты от одного, я

от другого. Два света бьют нам в спину.

И прежде, чем встречаются наши руки, сливаются

наши тени — живые, теплые, окруженные мертвой бе-

лизной.

Мне кажется, что ты все время идешь навстречу!

Затылок людей всегда смотрит в прошлое. За нами,

как очередь на троллейбус, стоит время. У меня за

плечами прошлое, как рюкзак, за тобой — будущее.

Оно за тобой шумит, как парашют.

Когда мы вместе — я чувствую, как из тебя в меня

переходит будущее, а в тебя — прошлое, будто мы пе-

сочные часы.

Как ты страдаешь от пережитков будущего! Ты рез-

ка, искрения. Ты поразительно невежественна.

Прошлое для тебя еще может измениться и насту-

пать. «Наполеон, — говорю я, — был выдающийся госу-

дарственный деятель». Ты отвечаешь: «Посмотрим!»

Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.

«Завтра мы пошли в лес», — говоришь ты.

У, какой лес зашумел назавтра! До сих пор у тебя из

левой туфельки не вытряхнулась сухая хвойная иголка.

Твои туфли остроносые — такие уже не носят. «Еще

не носят», — смеешься ты.

Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы ты ни-

когда не разглядела майданеков и инквизиции.

Твои зубы розовы от помады.

Иногда ты пытаешься подладиться ко мне. Я замечаю,

что-то мучит тебя. Ты что-то ерзаешь. «Ну, что ты?»

Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь, как на

иностранном языке: «Я получила большое эстетическое

удовольствие!

А раньше я тебя боялась... А о чем ты думаешь?..»

Может, ее называют Оза?

VIII.

Выйду ли к парку, в море ль плыву —

туфелек пара стоит на полу.

Левая к правой набок припала,

их не поправят — времени мало.

В мире не топлено, в мире ни зги,

вы еще теплые, только с ноги,

в вас от ступни потемнела изнанка,

вытерлось золото фирменных знаков...

Красные голуби просо клюют.

Кровь кружит голову — спать не дают!

Выйду ли к пляжу — туфелек пара,

будто купальщица в море пропала.

Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.

Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?..

... В мире металла, на черной планете,

сентиментальные туфельки эти,

как перед танком присели голубки —

нежные туфельки в форме скорлупки!

IX.

Друг белокурый, что я натворил!

Тебя не опечалят строки эти?

Предполагая подарить бессмертье,

выходит, я погибель подарил,

Фельдфебель, олимпийский эгоист,

какой кретин скатился до приказа:

«Остановись,, мгновенье. Ты — прекрасно»

Нет, продолжайся, не остановись!

Зачем стреножить жизнь, как конокрад?

Что наша жизнь?

Взаимопревращенье.

Бессмертье ж — прекращенное движенье,

как вырезан из ленты кинокадр.

Бессмертье — как зверинец меж людей.

В нем стонут Анна, Оза, Беатриче...

И каждый может, гогоча и тыча,

судить тебя и родинки глядеть.

Какая грусть — не видеться с тобой,

какая грусть — увидеться в толкучке,

где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,

касается тебя — такая боль!

Ты-то простишь мне боль твою и стон.

Ну, а в душе кровавые мозоли?

Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,

жует бифштекс над этим вот листом!

Простимся, Оза, сквозь решетку строк...

Но кровь к вискам бросается, задохшись,

когда живой, как бабочка в ладошке,

из телефона бьется голосок...

ОТ АВТОРА И КОЕ-ЧТО ДРУГОЕ

Люблю я Дубну. Там мои друзья.

Березы там растут сквозь тротуары.

И так же независимы и талы

чудесных обитателей глзза.

Цвет нации божественно оброс.

И, может, потому не дам я дуба —

мою судьбу оберегает Дубна,

как берегу я свет ее берез.

Я чем-то существую ради них.

Там я нашел в гостинице дневник.

Не к первому попала мне тетрадь:

ее командировщики листали,

острили на полях ее устало

и засыпали, силясь разобрать.

Вот чей-то почерк: «Автор—абстрактист!»

А снизу красным: «Сам туда катись!»

«Может, автор сам из тех, кто

тешит публику подтекстом?»

«Брось искать подтекст, задрыга!

Ты смотришь в книгу —

видишь фигу».

Оставим эти мудрости, дневник.

Хватает комментариев без них.

* • *

... А дальше запись лекций начиналась,

мир цифр и чей-то профиль машинальный.

Здесь реализмом трудно потрястись —

не Репин был наш бедный портретист.

А после были вырваны листы.

Наверно, мой упившийся предшественник,