Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

Жалко маму и себя. Я всхлипываю носом, мажу слезы по лицу, задевая разбитые губы. Идти, в общем-то, некуда, только в подвал, в тринадцатый дом. Последнее наше прибежище. Последнее окно, которое не заварили насмерть решетками, а лишь прикрыли жестяным листом, будто специально приглашая шпану и оборванцев погреться в укрытии.

В подвале наш штаб, точнее – два штаба. У стариков – королевский, со настоящим диваном, кассетным магнитофоном и электрической лампочкой. И «малолетник» – клетушка, две доски-скамейки, свечной огарок на перевернутом ящике. Я лезу к старшим – все деды в новый год гуляют на чьей-нибудь неохраняемой даче в «Озерках».

У старших окурки с фильтром в пол-литровой банке и даже слегка потоптанная целая сигарета на полу. Дедам впадлу курить с пола, мне – нет. Я ищу по углам, под перевернутыми ведрами, в дыре дивана. Недопитая бутыль самогона – такая традиция: «Оставляй, чтобы всегда было налить другу». В кармане есть поломанное печенье и шоколадная конфета, гостинец соседки. Ну, с новым годом меня, с новым веком, с новым тысячелетием.

Самогон слабый, разведенный уже не раз. Но после слез и холода тело неожиданно быстро становится мягким и обессиливает. Я выкручиваю рукавом лампочку, заворачиваюсь в обрывок одеяла и проваливаюсь, втягиваюсь то ли в обморок, то ли в сон.

Мне снится сон. Мне снится ель на заснеженной поляне, и я под нею – маленький, в костюме Медведя, который скорее костюм Какашки. Коричневые колготочки, коричневые шортики, коричневая рубашечка... Мне холодно в рубашке без рукавов и меня трежит одиночество. Где-то рядом должна быть моя группа. Но из-за деревьев выходят дети – Снежинки и Клоуны, и я не узнаю лиц.

Снежинки и Клоуны противно кривляются, пуляют снежками, танцуют, притворяясь при этом, будто совсем не видят меня.

– Где наши? Где наши? – трясу я то одного уродливого клоуна, то другого. А они только тянут в оскале беленые лица и страшно закатываются: «Ха!-Ха!-Ха!» «Хи-хи-хи» - вторят шутам снежинки, будто механическое эхо.

Я падаю в снег, обжигаясь как паром из чайника, а клоунские башмаки и ледяные туфельки, обступают, окружают меня, двигаясь в каком-то беспорядочном танце.

– Мама! Мамочка! Мамочка, забери меня отсюда, - кричу я, раздирая горло. И не слышу слов.

– Ребята! А давайте поможем Алеше позвать Снегурочку! – грохочет чей-то голос над головой. Это отец – огромный, как гора, в пузырящихся спортивках и в протертом на рукавах домашнем свитере. В тяжелеем кулаке отца почему-то зажат волшебный посох Деда-Мороза – настоящий, а какая-нибудь не швабра, обвитая «дождиком». Кристалл в навершии посоха играет всеми цветами, а древко – то ли хрустальное, то ли из негорючего льда – ловит цветные лучики, преломляя и рассыпая по снегу, по небу, по бессмысленным лицам клоунов.

– Сне!-Гу!-Ро!-Чка! – орет отец, потрясая сияющим жезлом..

– Сне-гу-ро-чка! – в один тон чеканят бледнолицые болванчики. И я со своим беззвучным «Мама! Мамочка!» никогда не смогу перекричать их.

Вдруг белый свет ударяет на поляну, и в этом свете я вижу женщину – в белых меховых одеждах и с лицом, которое я где-то видел, но никак не мог узнать. Она зовет меня ласково и тревожно:

– Лешка! Лешка!

– Леха! Лешка! Ну, очнись! Пожалуйста!

– Беся!- улыбаюсь я, чувствуя себя по-дурацки счастливым.

Беся, Гарик Березин, самый маленький, самый щуплый, самый лучший из нас. Очкарик, которого никогда не задерут, обзывая очкариком. Цивильный мальчик, который таскает нам кофе от своей генеральши-мамочки и дорогие сигареты от генерала-папочки. Зачуханый ботан, который вслух читает поселковой шпане о парусах и пиратах, а шпана слушает, боясь чиркнуть зажигалкой. Беся, который называет всех только по именам, презирая клички. У которого есть настоящая приличная семья, и который все равно наш, свой в доску.

Я такой добрый и счастливый, что хочу сказать Бесе, как девчонке:

– Я люблю тебя. Ты - лучший из нас.

Слова царапают гортань, и я шепчу только:

– Беська! Хорошо, что ты пришел

Но Беся слепит мне глаза фонарем и плачет в голос, как детсадовская малявка:

– Тебя ищут все! Там твой батька мамку того...

Слова рассыпаются в темноте, крошатся автомобилным стеклом. Осколки стучат, отскакивают от стен и складываются с грани кристалла. Я понимаю, что все еще сплю и падаю обратно, в белый снег, на сверкающую поляну.

– Тебяяя всеее ииищууут! – захлебывается откуда-то Беся.

– Не выдавай, - шепчу я, проваливаясь на лед.

Лед трещит, раздвигается, отдавая меня воде, то ли невозможно горячей, то ли запредельно студеной. Сон превращается в хаос, в переплетение пустот, коридоров и лестниц, по которым я бегу. Бегу и не могу вспомнить лицо женщины, которую должен, обязательно должен найти. Обжигающий лед ложится мне на лицо, на лоб, на щеки. Меня трясет. Я хочу и не могу проснуться.

– Леша! Леша Миронов! Ты Миронов? Ты можешь говорить?

Какая-то женщина, склонившись, то трясет меня за плечи, то бьет по щекам. Свет подвальной лампочки окружил ее голову ангельским нимбом. Мех шапочки серебрится вокруг лица, под серебром – тонкое золото выбившихся непослушных волос.

– Сне-гу-ро-чка, - шевелю я губами.

– Что-то вроде того, Леша. Что-то вроде того...

Я смотрю, как по ее красивому лицу льдинками скатываются слезы.

– Алё. Инспектор по делам несовершеннолетних Турчанова. Да, мы нашли Миронова-младшего. В подвале. У него жар, возможно – пневмония. Пришлите, пожалуйста, скорую...

Снегурочка захлопывает книжку мобильного телефон, а я лечу, лечу, лечу сквозь темноту и свет на белую поляну, где буду теперь не один.

Александр Шакилов

Охотник

Миграция стада и успех охоты взаимосвязаны.

Сотни тысяч леммингов спешат на юг: их отлавливают и пожирают собаки и кошки, давят протекторы авто и подошвы домохозяек. Орды белок переплывают Амур. Шерсть и лапы стираются в кровь, на каждом зверьке путешествуют энцефалитные клещи. Эпидемии не избежать.

Олени, саранча…

Умные люди в белых халатах утверждают: причина миграции – отсутствие корма. Зверушки вынуждены спасаться бегством, дабы не умереть от голода. Мол, это поиск жизни.

Охотник придерживается иного мнения: не жизни, нет – поиск мучительной смерти.

Первого хищника он завалил без малого три года назад. Это было прекрасное животное: идеальный обтекатель и оранжевый окрас. Редкая в здешних краях порода Лаверда Страйк. Мгновенно, без агонии – яркая вспышка – горячий труп.