Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
А доверие было, иначе почему в письме есть такие строки: «...Женя моя (мать Юры) донашивает свою тяжесть. Очень уже трудно последнее время при ее неподвижном характере. Не представляю себе, когда ее настроение улучшится. Все думает молча, думает. Молода уж очень, и ей, конечно, трудно справиться со всем тем, что ей пришлось одолеть...»
Август, двадцать пятый год, почта работает исправно... До рождения Юры осталось семнадцать дней, и его молодая мать погружена в себя. Так и он бывал погружен и медлителен. Никто еще не знает, что последний путь Валентина Андреевича – на «Коммунарку», по тому шоссе, по которому Юра будет много-много раз ездить на дачу. Как хорошо, что он не узнал об этом никогда. Не испытал муки.
«Другая жизнь» будет напечатана в августовском номере «Нового мира» ровно через пятьдесят лет после письма бабушки и через тридцать семь лет после гибели отца. Вообще число тридцать семь было роковым для Юры. Он и жил в квартире сто тридцать семь...
17 февраля 75 г.
Дорогой Юра!
После разговора с Вами у меня осталась некая неудовлетворенность. Она объясняется тем, что я сам неясно думаю о Вашей повести, что со мной бывает редко и может быть объяснено в Вашу пользу. Новое часто кажется неясным, тем более, что старое (Ваши повести и многие рассказы) мне нравилось и было понятным.
Я продолжаю думать и сегодня как раз по телефону поспорил с Цецилией Исааковной.
Не согласен я с ней в том, что парапсихология искусственно введена в повесть. По-моему, парапсихология как раз такое явление, которое может сюда войти, но у этого явления есть две грани: бытовое шарлатанство с претензией (спиритизм) и серьезный прорыв в неизведанное в науке. Я всегда с антипатией читал статьи проф. Китайгородского – борца с парапсихологией, но не понимаю, зачем Вы это связали со спиритизмом, над которым еще смеялся Лев Толстой в «Плодах просвещения». Кавказская женщина (забыл ее имя), написанная таинственно, как будто связана со второй гранью парапсихологии, но и она участвует в спиритических сеансах. Тут Вы все свалили в одну кучу, и профессор Китайгородский будет Вашей повестью доволен: он сам в своих статьях все валит вместе. М. б. тут нужна какая-то более тонкая и точная дифференциация двух сторон явления, а то Вы попадаете в обскуранты или в защитники спиритизма (и то и другое плохо). Я не согласен с Ц. И. что парапсихология вообще не нужна, но, повторяю, – у нее две стороны.
Моя неудовлетворенность Сергеем м. б. объясняется тем, как он расстается с историей. Ведь не бросит же прирожденный писатель писать
Не похоже, что Сергей любит Ольгу Васильевну. Он просто живет с ней по инерции. Это менее интересно, чем если бы в повести были две разные любви. Любящий всегда будет казаться нравственно выше равнодушного. Хотели ли Вы этого?
В целом мне кажется, что задумав повесть со сложной конструкцией, Вы не все соразмерили и кое-где конструкция оказалась непрочной. Я указываю Вам на те места, где я это увидел.
Возможно, конечно, что я не прав. Но по-моему, в искусстве можно недоговаривать, но нельзя писать надвое (как это, м. б. невольно, получилось с парапсихологией).
Лева [217] (я поговорил с ним и поспорил) считает, что Ольга Васильевна «отрицательна» и что тут Вы бичуете хищную любовь, стремящуюся подмять под себя другого человека. Я этого не прочел, а Ц. И. даже нашла, что Ольга Васильевна замечательный человек, умеющий глубоко любить и способный на многое ради любимого. В истории литературы был такой случай, когда автор иронизировал, а читатели восхищались. Это случай с «Душечкой» Чехова. Одним из читателей был Лев Толстой. Так что такой эффект возможен и имеет почтенные прецеденты. Но хотели ли Вы этого?
Вот, что пришло мне в голову после нашего разговора.
Жму руку. Ваш А. Гладков
217
Л. Левицкий – критик.
В декабре Ю. В. встретился с внучатой племянницей знаменитого Германа Лопатина – Е. Б. Рафальской.
Вот записи ее рассказа о семье и последних годах жизни Лопатина.
Семья распадалась. Два генерала, два народовольца жили в Сухуми. С детства слышала о Лопатине. Он сидел в Шлиссельбурге.
Вдруг разговоры – он освобожден. 1906 год – осенью он приехал. Облачный день. Сначала он жил у Вавиша в Вильнюсе.
Пароходы стояли на рейде. Все ехали его встречать на лодках. Общественные организации. Он стоял один. В шляпе, с развевающейся бородой. Все приходили, от организаций.
– Сколько лет меня не было... и вот я уже дедушка! Не называйте меня дедушкой.
Непрерывные посетители, делегации. Поехал в Тифлис. Дружил с Верой, Любовью. [218]
Объехав всех, в 1908 году он уехал за границу. В 1913 году я уехала за границу. В 1915 году, весной, когда я вернулась, он опять приезжал в Сухуми.
Семья Лопатиных была очень строгая, патриархальная.
Он много рассказывал о побегах. Ходили в горы. Он сравнивал природу Швейцарии и Кавказа...
О личной жизни он не говорил.
Сестры были монархистки. Но они помогали, когда он сидел в Шлиссельбурге. В 1915—16 годах я бывала у него в Доме Писателей, где он жил. Никаких разговоров о Бруно, [219] о матери. Они ему не помогали. Ни она, ни Бруно не передавали ему ни книг, ни денег.
До 1917 года Бруно его знать не знал – он от него отказался. А после революции он от него не отлипал.
Комната Лопатина в «Доме Писателей» – метров 16. На столе портрет очень красивой женщины. Я спросила: «Кто это?» Он сказал, что просто так – портрет красивой женщины.
Он расспрашивал о молодежи. Сам рассказывал он мало...
Весной 1916 года я заболела и уехала в Сухуми.
Весной 1917 года – в мае – мой отец Борис уехал в Петербург и вернулся с Германом Лопатиным. Он уже плохо видел.
Много рассказывал. Например, о похищении Лаврова... [220]
Лопатин умирал в больнице, и семья Бруно за ним не ухаживала.
Фроленко [221] вернулся в 1906 году и жил у нас. Его ждали все 20 лет.
Близкие люди Лопатина – Любовь Александровна, сестра. У нее сын Борис, дочь Вера.
Пропали письма Маркса. Любовь Александровна заподозрила Щеголева. [222] Любовь Александровна ходила к Щеголеву, но тот сказал, что ему говорил Лопатин об этом (о пропаже).
Но это было невероятно!
Дочь Любови Александровны – Вера (она была в батальоне женском [223] ) в 1937 году отрицала, что были письма Маркса...
После смерти Сталина я пришла в ИМЛИ и рассказала все это.
В 70 лет он учился кататься на велосипеде. В Сухуми. Мой брат его учил.
Бруно был процветающий адвокат.
Рассказ Лопатина о сибирском бегстве.
В трактире, выбравшись из леса, слышал, как два мужика, подозрительно глядя на него, говорили:
– Говорят, один политический бежал... Что ж ему делать сейчас? А надо идти к реке, там моя лодка... А весла стоят за воротами...
«...промелькнет как миг молодость, проскочит зрелость и наступит старость, и уже будут тебе тогда кричать: «Не мешай жить!»
«Ваша жизнь, скажете вы, была свободна от больших погрешностей. Согласен. Но себе ли вы обязаны этим? Если вам недоставало случаев для падения, то не стремилось ли ваше сердце к ним тысячу раз, не жаждало ли и не домогалось ли их? Покажите, если осмелитесь, историю вашей внутренней жизни! Расскажите о тех тайных мыслях, о которых никто и не подозревал, о тех постыдных вожделениях, глухих страстях, недостойных желаниях и успехах самолюбия, которые вы лелеяли и осуществляли по заранее обдуманному плану, в ущерб другим...»
ОТЕЦ ИОАНН КРЕСТЬЯНКИН.
10 сентября
Записи между делом. [224]
...Полагаю, что вера в какое-либо государственное устройство может быть связующей силой литературы.
Объектом сомнения стала человеческая личность. Тому есть много причин. Первая – вопрос истины. Является ли данный герой действительно тем, кем он кажется, или, быть может, совершенно другим? Является и храбрый воин в то же время немыслимым глупцом? Или: является ли нежная мать одновременно извергом, жаждущим власти и угнетающим своих детей? Являлась ли великая личность мудрой и доброй для нации, или же это был авантюрист, поднявшийся на вершину славы лишь в силу определенных условий и везений?
При таком неоднозначном отношении писателя к людям он, писатель, не может написать ясный, не допускающий толкований, цельный образ в соответствии с традицией. Он ведь должен писать так, чтобы и себе доверять. И тогда писатель задает себе вопрос: что я знаю совершенно определенно о человеке? И, в соответствии с личной позицией, он отвечает на вопрос по-разному.
Некоторые новаторы в области нынешнего художественного выражения, такие как Марсель Пруст и Джеймс Джойс, создали формы повествования, основывающиеся на т. н. технике течения мысли. В повествовании используются результаты современной наглядной психологии (опыта). Внимание сосредотачивается главным образом на том, как личность ощущает среду, в которой находится, как у нее рождается образ мира. Так получаются свежие, яркие картины основных элементов человеческого опыта, причем и опыт находится на более высокой ступени, получает совершенно новое объяснение под новыми углами зрения.
Отображение внутренней жизни, основывающееся на собственном опыте, всегда содержит и наблюдения над другими людьми. Здесь опять одно из любопытных открытий. В свое время Пруст отображал людей через призму сознания первого лица (персонажа «я»). Другими словами, он оделял людей лишь теми качествами, которые он сам в них обнаруживал и которые определял исходя из своей собственной индивидуальности. Имеется и другая возможность: писатель может отображать свой опыт объективно, то есть как бы избегая накладывать свои собственные личные нюансы, оттенки. Такое изображение, независимо от того, касается ли оно окружающего предметного мира или людей, получается натянуто простым, подчеркнуто поверхностным. Это своего рода репортажный стиль. В той форме, в какой это было развито у Эрнеста Хемингуэя, оно наложило свой отпечаток на едва ли не всю европейскую литературу.
Авторский «выбор», вопрос о том, как изображать людей, быть может, и не является выбором, а определяется его собственными психологическими качествами. Человек – наш современник – значительно более открыт, чем, например, человек прошлого века. Поэтому столь распространенным является репортажное изображение человека. Рамки литературы должны быть столь широки, чтобы в них умещались различные возможности, различные склонности. В эти рамки необходимо вместить и большую мировоззренческую линию идеализма – релятивизм, это право художественной литературы. Герой – это великий герой Толстого, волнующий, трогательный герой Диккенса, обреченный на вымирание герой Бальзака – этот герой принадлежит идеалистической литературе, а циничный у Хемингуэя, больной и скептик у Пруста, неуверенный и забитый у Джойса и видящий сны у Кафки – антигерои, принадлежат релятивистской литературе. Мировая литература была бы бедна без отчаявшегося, отрицательного, даже порочного антигероя. Можно сказать, что без этого нигилистического существа и без «нигилистических» писателей читателям чего-то недоставало бы, а самому идеализму недоставало бы какого-то оттенка.
Но возвратимся к современной новой литературе. Есть в ней одно весьма значительное французское направление, которое стремится ослабить изображение персонажа, считая это ненужным. Провозглашается, что вся художественная литература была до сих пор излишне гуманна, гомоцентрична. Человек должен быть вытеснен из литературы. Поэтому нужно избегать цельных, ясных образов. В этих образах есть что-то нарочито неопределенное, даже загадочное, без каких-либо пояснений. Особое внимание уделяется внешним чертам человека, например, платью, встречаются бесконечные повторения, подчеркивания формы и цвета какой-нибудь детали туалета, чтобы человек, как таковой, остался расплывчатым, анонимом. Такого анонимного человека изображает, в частности, француз Роб-Грие, который предпочитает говорить о предметах и их геометрических формах, но не о людях.
С другой стороны, допускаются изображения какой-либо группы людей так, что личность не оказывается наделенной определенными чертами. В таких случаях роман выливается в серию диалогов, в которые вклиниваются фрагменты, выхваченные из потока мыслей какого-нибудь индивидуума, и некоторые редкие намеки на ход внешних событий. Таков, например, роман русской по происхождению, Натали Саррот «Золотые плоды». У нас тоже получил известное распространение
роман, отрицающий личность. Весьма отчетливо обнаруживается, что образ под влиянием подобных течений сузился, что стали отдавать предпочтение групповым персонажам. Ситуация в таком романе важнее чувств отдельной личности и ее реакции.Коллективное изображение давалось и в идеалистическом романе. Однако в его рамках оно другое: оно имеет целью возвысить честь человека, в то время как релятивистский коллективизм стремится показать никчемность и бессилие человека.
Есть и другая манера дискриминировать личность в литературе. В свое время Франц Кафка, изображая человека, который движется как во сне, в странных, искаженно напоминающих действительность мирах. Этот человек не личность, в собственном смысле этого слова, он раздетый догола представитель рода человеческого, живущий во снах и старых преданиях. Такого рода «очищенный» и разоблаченный человек довольно часто встречается в нынешней литературе. Его деятельность зачастую аллегорична, иногда же абсурдна. В западной литературе существует целый вид абсурдной литературы, а именно – абсурдная драма, которая в последнее десятилетие завладела Европой. Целью изображения персонажей в этом виде литературы является показать наиболее глубоко сущность человека, показать те лишенные различного объяснения черты, которые, безусловно, зачастую содержатся в поступках человека.
Описание персонажей, однако, в значительной степени свойственно и новой литературе. На память мне приходят романы Владимира Набокова, в которых зачастую «я» и «он» перепутываются. Рассказчик начинает с «он», но потом забывает свою цель и переходит к разговору о «я», и опять возвращается, обнаружив свою ошибку. «Он», в свою очередь, говорит о каком-то другом «он» и не всегда придерживается отчетливо этих границ. Так рождается наинтереснейшая связь между отображаемыми личностями, связь, подчеркивающая те трудноподдающиеся объяснению узы, которые связывают людей в жизни.
Изображение людей в европейской литературе можно осуждать с очень многих позиций. Но его можно и защищать, по крайней мере по двум пунктам. Один из них – истина, другой – мораль. А вернее – это одно и то же. Важнейшая, самая необходимая для человечества истина есть мораль, важнейшим критерием морали является истина. Европейский писатель стремится к истине. Он ищет ее то в глубинах собственной духовной деятельности, то в максимально беспристрастном восприятии окружающей его среды. Тот факт, что он не всегда находит безусловно положительные факты, воистину не его вина. В нашем мире много отрицательных сторон, и если даже литература стала бы отрицать и приукрашивать их, от этого они никак не изменились бы. Иногда публика предъявляет требования к литературе быть возвышающей. Совершенно верно. Но прежде чем писатель будет в состоянии создавать правильную, возвышающую литературу, он должен испытать мир возвышающий, вжиться в то, что есть возвышающее, а ведь это нелегко, и нелегко воплотить это в каком-либо образе. Однако легко создавать возвышающую литературу, которая развратит и своего создателя, и своего читателя, постепенно, но верняком.
Истина – критерий величия литературы. На базе истины выросла и мораль литературы. Мы легко говорим о том или другом человеке в жизни, как и об образе в литературе, что он развратен или декадент, или асоциален. Но и у плохих людей должно быть право жить, асоциальным тоже нужно найти место в обществе. Так и в литературе. Писатель, находящий в окружающей его среде лишь плохих и достойных осуждения людей, легко нарекается нигилистом. О нем говорят, что он ни во что не верит, ничто для него не имеет ценности, ему нечего сказать своим читателям. А что, если это неправда? А что, если его мера ценности другая, чем у читателя, быть может, он стремится искать новые ценности, может он испытывает ценности на практике своего романа. Его персонажи действуют непривычно, и этим писатель хочет показать возможности человека в различных ситуациях. Истина заставляет его быть нигилистом. То есть отвергать неверные, ненастоящие ценности, находить взамен их новые. И в истине он находит новую мораль, новую базу для действия. Ни в какой области нет так много абсурдных понятий, как в области морали. Чтобы западный человек мог морально обновиться, литература должна в первую очередь изучить, что годно и что негодно к употреблению в традиционной морали. Именно это составляет важную задачу изображения человека так называемым нигилистическим модернизмом.
218
Сестры Г. Лопатина.
219
Сын Лопатина.
220
П. Л. Лавров (1823–1900). Философ, социолог, один из идеологов революционного народничества.
221
М. Ф. Фроленко (1848–1938). Участник движения «Народная воля».
222
П. Щеголев – историк.
223
О «женском батальоне» см. Мария Бочкарева. «Яшка». ДН. № 6, 1993.
224
Возможно, эти записи связаны с предстоящей поездкой Ю. В. в Таллин на Всесоюзное совещание писателей.
В августе Юре исполнилось пятьдесят. Правительство отметило это орденом «Знак Почета» (который в просторечии назывался «Веселые ребята»). Юру ни этот орден, ни скупые официальные поздравления не тронули никак. А вот письма друзей радовали, смешили, печалили...
Дорогой мой младший и непокорный брат Юра!
Мне очень приятно, что Вы свое пятидесятилетие празднуете в обстановке всеобщего к Вам расположения и признания. Кто-кто, а я уж знаю, как нелегок был Ваш путь и в творчестве и в жизни вообще. Ну что ж, как говорится, худшее позади. Впереди только розы, сладкая музыка, успех, аплодисменты и путешествия, зажиточная старость, внуки и дом на каменном фундаменте. А говоря серьезно, я очень рад и от всей души поздравляю Вас и всю вашу фамилию. Будьте здоровы. Шура тоже Вас целует. Да здравствует «Спартак», который на предпоследнем месте!
Андрея [225] нет, он с Ольгой в Сочах. Но он наверняка бы присоединился к этому поздравлению. Неужели уже пятьдесят? Кошмар!
Вас любящий Исидор Шток. [226]
Дорогой мой Юрочка, поздравляю тебя от всего сердца с пятидесятилетием не потому, что ты достиг этой даты, что удавалось и другим. Поздравляю с тем, как мудро, красиво и талантливо прожил ты эти годы, как умел себя уберечь от гонки, спешки, назойливого и бесплодного самоутверждения.
Поздравляю тебя и с тем, что ты ознаменовал свой юбилей отличной работой, которая, как и прежние, произвела на меня сильное и глубокое впечатление. Думаю, что можно сказать убежденно, что ты пробил свою собственную колею и свое право по ней идти, а такое право завоевывается только очень сильным талантом.
В заключение я хотел бы сказать то, с чего следовало бы начать – вот уже двадцать два года я тебя крепко и нежно люблю.
Будь счастлив, мой родной, вместе со всеми близкими твоему сердцу.
Обнимаю тебя. Твой Л. Зорин [227]
Рита присоединяется ко всем – без исключения – моим словам и надеется, что вскоре твое перо облагодетельствует ее.
225
Андрей – Андрей Старостин, знаменитый футболист и тренер. Личность незаурядная. Юра гордился и дорожил его дружбой.
226
Исидор Шток – известный драматург и давнишний друг Юры.
227
Л. Зорин – известный драматург и прозаик. Автор многих и по сей день не сходящих со сцены пьес.
1 января 1976 год
Все мимо, все чужое – веселые разговоры... Черт со мной! Веду жизнь какого-то куртизана. Свидания на полдня, запутался. Попросил встретить Новый год со мной, оказывается – нельзя. У НИХ ЗАВЕДЕНО встречать вместе. Дома слезы и упреки, а в качестве новогоднего поздравления – «говно!» Поделом мне! Дали бы работать.
В первом номере 1976 года «Дружба народов» опубликовала повесть «Дом на набережной». Это было как взрыв. В библиотеках ее запретили выдавать, но читатели переснимали фотокопии. У меня хранятся несколько экземпляров уникальных фотокопий (ксерокса тогда не было). Юра особенно дорожил таким «самиздатом».
В журнале повесть прошла на удивление легко: всего пять дней побыла в редакции и... без единой поправки получила «добро».
Позднее Г. М. Марков, чтоб подстраховаться, побежал к «серому кардиналу» от идеологии – М. Суслову. Сказал, что вот есть, мол, такая спорная вещь, «Дом на набережной» называется, в журнал как-то просочилась, а вот с книгой как быть? И тут Суслов произнес загадочную фразу: «Мы все тогда ходили по лезвию ножа». Г. М. Маркову оставалось только лягнуть повесть на очередном съезде писателей. В книгу, правда, ее долго не включали, впервые она появилась в 1978 году в сборнике «Повести» – издательство «Советская Россия», тираж тридцать тысяч. По тем временам мизер. Книги Маркова, Сартакова и других секретарей Союза писателей издавались миллионными тиражами.
Да Бог с ними! Передо мной лежит экземпляр сборника семьдесят восьмого года. Очень дорогого Юре: ведь там «Дом на набережной».
На первой странице надпись: «Дорогой Олечке, моей жене и другу, всегда верившей в то, что сия книга – появится!» Ю. Т. 18. XI. 78.»
Честно говоря, я не очень-то верила, но говорила твердо, что повесть издадут, обязательно издадут.
На шмуцтитуле еще одна надпись: «Дорогому Юрию Валентиновичу с благодарностью за громадные усилия по пробиванию этой книги – от автора. Ю. Т. 18.XI.78.»
«Пробивали», как всегда, вместе с редактором издательства – Валентиной Кургановой.
Вспоминает Леонид Арамович Теракопян. Он был заместителем главного редактора журнала «Дружба народов» в пору публикации «Дома на набережной». В этой же должности он и ныне.
Наш разговор начался со смешной фразы: «Трифонова мы пасли давно...»
И вот как было дело.
Что-то не складывалось у Ю. В. в «Новом мире», то ли журнал изменился после Твардовского, то ли сам Ю. В. Сговорились, что новую вещь Юра отдаст «Дружбе народов». По популярности этот журнал уже был не ниже «Нового мира», и там работали друзья. Где-то в ноябре 1976 года Юра принес в редакцию повесть под названием «Софийская набережная». Название, провоцирующее на аллюзии (модное в те времена словечко). Софийская набережная – это то, что прямо напротив Кремля. Но анонс повести дали сразу, в ближайшем номере: собираемся, мол, публиковать повесть о Москве и москвичах. Уже перед тем, как засылать в цензуру, автор предложил новое название – «Дом на набережной».
Первым в редакции (еще в ноябре) повесть прочитал Леонид Арамович.
Сомнения, что произошло большое литературное событие, у него не возникло, но сомнения по поводу «прохождения» в цензуре были велики.
«Понял, что это такое. Надо печатать. Бесспорна по качеству. Но вычислялись сложности прохождения».
Прочитал главный редактор – Сергей Алексеевич Баруздин. Тоже оценил высоко. Собрались и стали держать совет. И на совете том пришли вот к какой идейке: грядет очередной съезд партии, [228] все силы брошены на «достойную встречу съезда», цензуре хлопот хватает, и вряд ли она будет с лупой рассматривать журнальный поток.
228
XXV Съезд партии состоялся в феврале 1976 г.
Расчет оправдал себя.
«В цензуре поежились и подписали».
А вот когда напечатали в первом номере, наблюдающие за литературным процессом испытали шок.
Четыре месяца печать хранила гробовое молчание. В мае «Литературка» выдала кисло-сладкую рецензию Н. Кладо – «Прокрустово ложе быта». Снова прикрылись спасительным ярлыком, сделали вид, что не поняли, о чем повесть. Хитроумный редактор «Литературки» хорошо услышал сказанные на съезде партии слова «...о бережном отношении к художникам...».
Самым удивительным, навсегда лишившим многих иллюзий, было поведение собратьев по перу. Я запомнила выступление Дудинцева на обсуждении повести в Доме литераторов. Он говорил о том, что ему не интересно и гадко читать о жизни микроорганизмов на лезвии гильотины, отсекающей великие головы. Красиво сказано! И главное, очень вовремя!
Другие приходили в редакцию и, округлив глаза, вопрошали: «Как вы могли напечатать такую мерзость?!»
В редакции ждали репрессий, но держались как морская пехота.