Из сборника "Рассказы о путешествиях"
Шрифт:
Я очень люблю итальянскую оперу, — но вот к их аэропортам таких чувств совсем не испытываю. Кряхтя, потащил я свой чемодан к автобусу и справился у счастливчиков, уже сидящих внутри, когда ожидается отправление. Они этого не знали. Как оказалось, они сели в автобус только потому, что там были свободные места. Я обратился к водителю:
— Мио туристо. Мио отель. Автобус — отель?
Мужчина выпучил на меня глаза и пожал плечами. Совершенно очевидно, что он не имел понятия, что я от него хотел, но это его ничуть не трогало. Он видел перед собой только что прибывшего авиапассажира с чемоданом в руках и слышал слова "автобус" и "отель", — ну, как он мог догадаться, что имеется в виду? Я
Я спросил у одной заспанной дамы, как долго она тут уже ждет. С самого раннего утра, сказала она и покачнулась, с трудом удержавшись на ногах. Чтобы хоть как-то воодушевить ее, я перевел разговор на расцвет и крушение Римской империи. Мы сошлись во мнении, что крушение было событием совсем не удивительным.
Тут меня охватило сильное чувство, в котором я без труда распознал голод. Однако для человека с тридцатикилограммовым чемоданом в руке не так уж и просто отправиться на поиски пропитания. Потому я предпочел спрятаться под ступеньками пассажирского эскалатора и в этой уютной нише дождаться очередной смены правительства.
А потом произошло чудо. Какой-то прекрасный юноша приблизился ко мне, легонько хлопнул меня по плечу и спросил:
— Отель? Ты — отель?
Это был первый случай в моей жизни, когда я видел перед собой ангела.
— Да, — прохрипел я. — Я отель. Да отель. Си отель.
Ангел поднес мне к носу все свои пальцы, все двенадцать.
— Двенадцать тысяч, — сказал он. — Двенадцать тысяч лир. Дуодецимилле. Твоя понимать?
Я понял. Я даже готов был в этот миг назначить его единственным наследником.
Мы вышли из аэропорта и сели в автомашину ангела производства 1946 года, но для меня это была по меньшей мере огненная колесница Юпитера. Дорогой мы болтали друг с другом, точнее, я его спросил, как далеко до отеля, на что он ответил: двенадцать тысяч.
Наконец, мы достигли Рима, этого вечного города.
Счастливое мгновение, дважды счастливое после всего, что пришлось пережить. Эти статуи! Эти пьяццы! Эти пиццы! И кругом этот чудесный шум, волнующиеся массы людей, жара, осыпающиеся руины! Мы проехали мимо Колизея, где Нерон терзал христианских туристов.
Сколько же ему лет, спросил я. Пятнадцать тысяч, сказал ангел, — и скоро все выяснилось: достигнув отеля, он подхватил мой чемодан, донес его до регистратуры и дал мне понять, что 12000 он хотел бы получить за поездку и 3000 за переноску багажа.
На мой намек, что последнюю работу я ему не заказывал, он ответил длиннющей оперной арией. Мы сошлись на 14500 лирах и расстались друзьями.
Портье ничего не знал о бронировании, никогда не слышал моего имени и не имел ни одного свободного номера, нет, к сожалению, увы, у нас все забито. Я предложил немедленно связаться с моим турбюро в Израиле.
Пожалуйста, вон телефонная будка.
Спасибо.
К моему радостному удивлению, телефонистка говорила по-немецки.
Я спросил, как долго следует ждать соединения с Тель-Авивом.
Этого она не знала, сказала она. Смотря по обстоятельствам. В зависимости.
Ну, на худой конец, настаивал я. Пять минут? Шесть часов? Два дня?
Этого она не знала.
Но вы же должны знать, как долго это длится обычно.
Этого она не знала.
Может быть, есть кто-то, кто это знает?
Этого она не знала.
Но что же мне прикажете делать?
Этого она не знала.
Во всяком случае, она это не знала по-немецки.
Неделя в телефонной будке пронеслась
на удивление быстро, и обслуживание было на радость хорошим.В четверг, сразу после завтрака, получил я желанное соединение.
— Ну? — услышал я голос Самуэля из Тель-Авива. — Чего ты хочешь?
— Домой, — простонал я. — Назад, в прекраснейшую, самую прогрессивную и лучше всех функционирующую страну на свете.
Израильскому правительству следовало бы финансировать массовые поездки в Италию. Это поднимет дух нашего народа.
Всегда готов проинформировать
Вполне естественно, что этот очаровательный, жизнерадостный, добродушный итальянский народ так любят туристы, вопреки отдельным досадным мелочам. Но что, со своей стороны, итальянцы любят туристов, — это граничит с извращением.
Не думаю, что итальянцы смогли бы опровергнуть знаменитое определение туриста по Липсицу: они рассматривают иностранных путешественников как некую разновидность человеческих существ и обращаются с ними с нежной заботой. Иногда эта забота заходит так далеко, что в ней вообще не разобраться.
Хороший пример тому дал мне услужливый Луиджи.
Я встретил его в Генуе, недалеко от порта. Бессмысленное прогуливание по нескончаемым улицам города завело меня однажды в тупик, заканчивавшийся автобусной остановкой, где уже стояло в ожидании множество людей. Один кругленький, пожилой господин с небольшим пакетом в руке расположил меня к себе, и я спросил его, как добраться до отеля "Эксельсиор".
Вновь подтвердилось мое гениальное чутье: этот господин вполне сносно говорил по-немецки.
— Отель "Эксельсиор"? Идемте!
Мы сели в автобусе напротив друг друга. Мой добровольный экскурсовод указал на свой пакет и сказал:
— Я купил себе подштанники.
— О! — ответил я. — Неужели?
— Зимой поясницу надо держать в тепле, — продолжал мой сосед. — Иначе можно замерзнуть. Моя жена всегда говорит мне: "Оставь этот ложный стыд, Луиджи, — говорит она всегда, — намотай вокруг брюха хоть махровое полотенце". Она знает, что я таких вещей немного стесняюсь. Мы даже частенько спорим по этому поводу. Она, например, может бесцеремонно вывесить на балкон свой бюстгальтер для просушки. Я ей уже дюжину раз, — да что я говорю, — сотню раз я ей говорил: "Ты, наверняка, хочешь, — говорю я ей снова и снова, — чтобы люди о тебе говорили?". И что она мне говорит в ответ? Она говорит: "Следи лучше за самим собой и не приходи каждый вечер домой налакавшись", — говорит она. Что вы скажете на это? Да ведь она к тому же такая толстая, что стулья под ней ломаются, когда она на них садится…
— Ну, да, — вставил я. — Жизнь, она такая…
— Я женился на ней, хотя у нее за душой ломаного гроша не было, — продолжал Луиджи свое информационное сообщение. — То есть вообще никакого приданого, вообще ни-ка-ко-го. Об этом она, конечно, молчит… Все, что она может, — это только трындеть, браниться и обзываться. А уж какая ревнивая! Во имя Мадонны из Падуи, второй такой ревнивицы вы не найдете. Уже несколько лет она подозревает, что у меня что-то было с синьорой Каттини, той, что держит газетный киоск около кафедрального собора, который чуть правее, под галереей. А ведь я ей клянусь, милостивый государь, что она, то есть моя жена, гораздо симпатичней, чем эта Каттини. Хотя она гораздо жирнее. Но это ничего. Это я считаю даже приятным. Но попробуйте хоть раз поговорить с безумцем. Приходится еще больше выслушивать, что Каттини там, Каттини сям. И каждую ночь все начинается снова: "Ты опять купил газету у Каттини. Я это собственными глазами видела. У Каттини". Ну если даже и так. Почему я не могу покупать газеты у Каттини? Это что, преступление?