Из того ли то из города

Потом решился - как в омут с головой. Мимо дочери прошел, даже не глянул на нее. В поруб направился. У двери в подземелье, правду сказать, позамешкался. Один раз в жизни своей испугался, - давно это приключилось, - с тех пор никому этого самого испытанного страха не прощал, а тут... Не то, чтобы испугался, просто мелькнуло что-то, на чувство вины похожее, мелькнуло - и исчезло. Толкнул дверь, вошел, пригнувшись; не по его росту притолока.

Поднял повыше факел. Увидел Илью, лежащего на лавке. Стол, какого никогда прежде не было, чурбан возле стола, бочку в углу. На столе - кувшин, миса с чем-то. Набрал князь в грудь воздуху, а что сказать - не знает.

Илья - сколько времени прошло - князя сразу узнал. Сел не торопясь, покряхтывая, сжал доски ладонями.

– Зачем пожаловал, княже?

Просто так спросил, без злобы, без любопытства.

Не стал князь ни прощенья просить, ни иное что примирительное молвить. Душно ему здесь, камнем давит, что снаружи, что внутри.

– Беда у нас, Илья, - ответил.
– Прознал Калин хан, - нет всей дружины в Киеве, разошлись богатыри по заставам, да и надвинулся к Киеву. Собрал всю Степь - и надвинулся, хоть и клялся в вечном мире. Не было прежде стольких врагов под стенами, не устоять городу без подмоги. А та далече, видать, не успеть ей.

– Так ты что же, меня на помощь звать пришел? Где же твои хваленые жалованники, али они только за столом пиршественным степняков языками гоняют?

Сдержался князь.

– Нет их больше. Поднесли чару гостям непрошеным, ан и сами ее испили... Каково же слово твое будет?

Молчит Илья, ничего не отвечает. Князю тоже сказать нечего. Положил ключ от темницы на стол, воткнул факел в стену, вышел из поруба. Не оглянулся, не видел, как в дверь, что запирать не стал, сгусток мрака скользнул. Мстислава. Не осталась в палатах, за отцом шла, у двери слушала. Негоже так поступать, да разве кто осудит?

14. КАК СТОЯЛА ТАМ ЗАСТАВУШКА НЕ БОЛЬШЕНЬКАЯ...

Отстояли Киев. Прогнали ворога обратно в Степь; надолго ли?
– кто знает. А вот земля, что под городскими стенами, ей и дождя не надобно. Пропиталась кровью так, что родники - и те красным наружу пробивались. По осени, как листва цвет менять начала, вздрогнули люди - стояли дерева багряны, будто те, кто головы свои в сече страшной сложили, вернулись ненадолго, взглянуть, неужто и вправду отстояли? Не верится им.

О чем Мстислава с Ильей в порубе речь вели, про то сами ведают, а только к утру вышел богатырь из темницы своей. Не заходя во дворец княжеский, на конюшню отправился. Всего и пройти-то с полста шагов, ан пока шел, город весть радостная облетела: жив Илья Иванович, не затаил обиды, готов постоять за Киев-град. Того не знали, не за Киев-град, не за князя и даже не за дочь его - за Васятку, за деревеньки, что, оставь без помощи, в дым черный обратятся, в пепелища, - их ради оставил Илья подземелье.

Не узнать богатыря. С тела спал, лицо потемнело, а волосы, наоборот, снегом замело. Силушка прежняя, осталась ли? Больно тяжело идет, ноги подволакивает.

Ну, кое-какая осталась. Зашел в конюшню, увидал бочку сорокаведерную возле двери, с водою, сбросил с себя одежду, поднял, и всю на себя опрокинул. Отфыркался, ухватил сена, сколько смог, обтерся, снова оделся, к коню своему подошел. Обнял ласково за шею, гладит, шепчет что-то, а тот глазом косит, будто вчера только и расстались. Только Илья к оружию-доспехам своим сунулся, - они в стойле лежали, - за ухо зубами хватанул. Не так, чтоб напрочь отхватить, а ласково - еще погладь да поговори. Куда тут денешься? Уважил.

Глянул - а тут и порты чистые, и рубаха, лежат - его дожидаются. Будто знал кто, что он пожалует. Скинул старое, одел новое - сердце едва наружу не выпорхнуло; так себя ощутил, словно оказался под небом синим, над речкою быстрою, привольем луговым, лесом дремучим... Вливается внутрь сила земли родной, изгоняет прочь хворость темничную. Говорила Мстислава, не видел никто, как все в стойле оказалось. Не было, не было - а потом вдруг взялось. И что удивительно, в руки никому не давалось. Один смотрит - не видит ничего, другой видит, ан подойти не может: идет-идет, и все на месте стоит. Два шага шагнуть, ан не дойти. Третий и видит, и доходит, нагнуться же - ровно столб кто к спине привязал. Четвертый умнее всех оказался, граблями выгрести решил. Так ему этими самыми граблями так по лбу досталось, едва конюшню не спалил - искры из глаз с кулак летели...

Вооружился Илья, на стену отправился, глянуть, что да как. Народу вокруг конюшни собралось - как только друг дружку не передавили. В другое время гридни разогнали бы, а сейчас не посмели. Криком приветствовали радостным, будто уж нет врага под стенами, будто при одном имени богатыря пятками засверкал.

Не засверкал. Освирепел. Прослышали степняки, что не сгинул неприятель их главный, на стены ровно муравьи полезли. Стрелами осыпали, будто дождем, аж небо потемнело. Подволокли тараны к воротам, долбить принялись - чего там стены городские, земля до самого своего края сотрясается. И так воют, что волки на луну.

На той стене, где Илья оборону держит, там коршунам степным несладко приходится. Подтягивают ему снизу бревна на воротах, Илья их на лестницы приставные мечет. Уронит пару стволов в полтора обхвата - и нет лестницы. В других местах тяжелее. Там враг наверх взобрался, секутся люто. С одной стороны - злоба звериная, с другой - мужество отчаяния. Чья-то возьмет?

Два дня, не утихая ни на мгновение, - ночь ли, день - кипела битва. Степнякам легче; одна волны схлынет, ей другая на смену, а киевлянам туго приходится. Все, кто оружие держать может, старый и малый, живой и умирающий, все на стенах. Еще немного, и сбудется обещание Калина, только в песнях Киев и останется, коли будет, кому складывать. Не случилось. Уберегла судьба. Подоспела помощь долгожданная изнемогающему городу.

С двух сторон ударили подошедшие рати. Как сговорились Алешка с Добрыней. Так на степняков насели, им теперь не о богачестве киевском думать. Не ждали, потому и растерялись поначалу. Алешкина рать с берега, противоположного Киеву, врага погнала, очистила; Добрыня в спину ударил, мало до шатра хана великого не прорубился.

И снова: почуял хищник, коли дать слабину, уйдет добыча верная. Оклемался немного, и с новой силой насел. Еще два дня без передыху секлись, так, что по полю перед стенами ходить невозможно стало. В болото земля обратилась, кровушкою людской пропитавшись. Сдюжили, однако. Дошли вести: Мишка Потык подбирается, Самсон Самойлович рать ведет, Полкан пути отходные режет... Хорошо бы сказать: дрогнула нечисть, побежала... Нет такого. Ушли, огрызаясь, даже часть даров киевских прихватили. Раны зализывать. Их, правду сказать, и не преследовали особо. Некому преследовать. Что гридней, что горожан не ратных полегло, не счесть. А степняки, уходя, машины свои просто так не бросили; смолой облили и подожгли. Разом занялись; с тех, которые высокие, ветром в город пламя забрасывать стало, занялись избушки с теремами, еле справились.

Князь же обиду великую на хана затаил. Одной думкой живет - поквитаться. Вдруг сразу вдогонку не бросился - сначала город восстановить надобно, осмотреться насчет убытку, воздуху глотнуть. А уж потом и в гости наведаться.

Про богатырей тоже не забыл. Как народ Илью приветствовал, как Алеша с Добрыней на зов позамешкались, как снова не вняли его увещанию доброму новым обычаем жить. Пока суд да дело, чтобы вновь оплошки какой не случилось, ступайте, молодцы, на заставу от Киева дальнюю, к Степи ближнюю, стерегите супостата.