Избранное в двух томах. Том 2

на золотые небеса, одна заря сменить другую. .»

Было тихо и как-то по-дачному уютно. Я не рассказываю, как пахло сеном с

соседнего луга и как тянуло влагой с реки, только потому, что это было тысячу

раз

35

с большим успехом описано до меня. Но, честное слово, было и сено, была и

река. .

Неужели сегодня исполняется уже месяц, как идет тяжелая, так неудачно

начавшаяся для нас война? Ничто кругом не напоминает о ней.

И в тот самый момент, когда это «ничто не напоминает» пришло мне в

голову, война напомнила о себе. Напомнила в лице запыхавшегося моториста, который прибежал откуда-то от ангаров и передал приказ: продолжать дежурство

в готовности номер один.

Готовность номер один — это летчик, сидящий в кабине с надетым

парашютом. Это прогретый и расчехленный мотор. Это — взлет через минуту

после команды.

Запахов сена и влаги уже нет. Пахнет бензином, авиационным лаком —

словом, кабиной самолета. Передо мной зеленоватым, таинственным светом

флуоресцируют циферблаты приборов. Под козырьком кабины на прицеле распят

шлем с очками — если понадобится, я надену его за несколько секунд.

Если понадобится. . Самое удивительное, что это «если понадобится» даже

сейчас, когда я сидел в самолете в готовности номер один, продолжало

представляться мне категорией достаточно отвлеченной. Велика инертность

человеческой психики! Воззрения мирного времени, в частности уверенность в

том, что, прежде чем воевать, надо научиться воевать, еще прочно сидели в моей

штатской голове.

Правда, через год-полтора, как только позволили обстоятельства, к этим

воззрениям — по существу своему вполне разумным — в какой-то степени

вернулись. Появились учебные полигоны в ближних армейских тылах, увеличилось количество учебных полков, пошли многочисленные конференции

по обмену боевым опытом, возродилось понятие ввода в строй. И конечно, все

это привело к резкому повышению эффективности боевых действий и заметному

сокращению потерь в нашей авиации, да и, наверное, в других родах войск. Но

все это пришло потом, после тою как наша армия завоевала себе возможность

воевать планово, расчетливо, методично. На пути к этой возможности предстояло

пройти и через дивизии народного ополчения, и через поголовные партийные

мобилизации, и через многое другое!

Когда вспыхивает пожар и не хватает пожарных со всей их огнегасящей

техникой, тушить пламя бросается

36

каждый порядочный человек, оказавшийся поблизости. Пригодность моральная в

такой момент решительно преобладает над профессиональной. Сейчас это

очевидно каждому, но тогда — и я тому живой пример — многие из нас просто

не задумывались об этом, уютно устроившись в ложе привычных представлений, бесспорных хотя бы от постоянного повторения.

Немалую роль в этом сыграло, по-видимому, и то, что появление по первому

вызову квалифицированных, оснащенных всем необходимым пожарных

представлялось абсолютно гарантированным. Недаром мы читали книгу «Первый

удар» и смотрели фильм «Если завтра война». Тяжкий вред, нанесенный

молодежи нашего поколения литературой и искусством подобного шапко-закидательского направления, конечно, не мог раствориться мгновенно. Даже под

воздействием всего, что мы узнали о настоящей большой войне за первый месяц

с момента ее начала. .

Прошло, наверное, около получаса после того, как наше дежурное звено было

приведено в состояние готовности номер один, и в окружающем мире стали

прорезаться тревожные симптомы. Донесшийся издалека вой сирен

свидетельствовал о том, что объявлена воздушная тревога — теперь, после

введения строгого порядка в этом деле, посчитать ее снова ложной было трудно.

Справа, в том месте небосклона, под которым угадывалась Москва, нервно

закачались узкие белые столбы прожекторов. Еще западнее задрожал неясный

отблеск какого-то зарева — там. в нескольких десятках километров от нас, находились сплошные прожекторные поля, прикрывавшие подступы к Москве с

наиболее угрожаемого направления, — как ни мало существовала Московская

зона ПВО, но ее командование во главе с генералами М. С. Громадиным и Д. А.

Журавлевым, полковником И. Д. Климовым и другими командирами, да и все

входившие в состав Московской зоны части времени за прошедший месяц зря не

теряли.

Прошло еще несколько минут — и над Москвой яркими звездами засверкали

вспышки разрывов, издали похожих на невинный фейерверк. До ушей донеслось

какое-то потрескивание — расстояние приглушало грохот стрельбы.

Это открыла заградительный огонь зенитная артиллерия Москвы.

37

Зенитная артиллерия Москвы открыла заградительный огонь!

Значит, враг где-то близко, рядом! Где же он?

Но разобраться в происходящем я не успел. Из темноты, окружавшей мой

самолет, вынырнула человеческая фигура, быстрыми шагами, почти бегом, подошла к машине и просунула голову ко мне в кабину. Наш командир — это

был он — положил мне руку на плечо и каким-то очень неофициальным, неожиданным в такой обстановке и вообще мало свойственным ему тоном

сказал:

— Марк, надо лететь!..

Не буду утверждать, что в тоне моего ответа бодро гремела оркестровая медь.

Что ни говори, а пришлось за несколько секунд пересмотреть все установившиеся

воззрения по вопросу о том, к чему я готов, а к чему не готов. Но так или иначе, если не тон, то содержание моего ответа, видимо, удовлетворило нашего

начальника, потому что он тут же, уже нормальным «командным» голосом

приказал:

— Высота три — три с половиной тысячи метров. Центр города Москвы.

Ниже двух с половиной тысяч не спускаться: там привязные аэростаты

заграждения. Обнаружить противника. Атаковать. Уничтожить!