Избранное в двух томах. Том 2

довольно скоро — как раз к тому моменту, когда они будут особенно нужны,—

остаться без патронов. И наконец, в-третьих, не было ни малейшего смысла

целиться в кресты, какие бы чувства их вид во мне ни вызывал. Даже если бы я в

них попал, существенного вреда противнику это бы не причинило.. К

сожалению, все эти очевидные и убедительные доводы рассудка пришли мне в

голову лишь после того, как я снял палец с гашетки, выпустив в безбрежное

воздушное пространство изрядную порцию пуль.

Нет, надо ближе! Еще ближе!

Новая очередь — теперь уже с меньшей дистанции и не по крыльям, а по

кабине, по моторам. И, кажется, удачная. Вроде попал. Что же будет дальше? А

дальше последовало то, что, будь я поопытнее, можно было бы без труда

предугадать: с обоих пулеметных постов бомбардировщика — и верхнего и

нижнего — навстречу моему «мигу» протянулись трассы встречных очередей.

Стрелки ожидали атаки истребителя — я, в сущности, сам предупредил их об

этом той первой очередью издалека. Кроме того, я подошел к ним точно на их же

высоте — без превышения или принижения — и этим дал возможность вести

ответный огонь по себе обеим стрелковым точкам. Наконец, дав очередь, я

продолжал идти за бомбардировщиком по прямой, никак не маневрируя, то есть

оставался относительно него в одном и том же неизменном положении.

Словом, события развивались вполне логично. Встречного огня надо было

ожидать.

Но, боже мой, до чего же отвратительное ощущение — когда в тебя

стреляют! Трудно передать, как это мне не понравилось!

После войны мне не раз приходилось читать, что к опасностям всяческого

рода, в том числе и к стрельбе по собственной персоне, привыкают. Не знаю.

Сильно сомневаюсь. Подозреваю, что авторы подобных утверждений просто

забыли свои собственные ощущения в такой ситуации (если, конечно, в них

вообще кто-нибудь когда-нибудь стрелял). Я, во вся-

49

ком случае, не привык. И если во многом другом мои первые впечатления

впоследствии не раз менялись, то это оказалось на редкость стабильным.

Другое дело, что у обстрелянного человека постепенно вырабатывается

умение действовать разумно и целесообразно, несмотря на ощущение опасности, но речь сейчас не о том.

Правда, в дальнейшем мне пришлось испытать ощущения еще более

отвратительные, чем обстрел в воздухе, — штурмовой налет противника на

земле, когда нет возможности ни взлететь, ни спрятаться куда-нибудь, кроме

халтурно вырытой щели на краю летного поля (умение окапываться, столь

полноценно освоенное пехотой, увы, никогда не принадлежало к числу воинских

талантов нашего рода войск). Все это я в полной мере хлебнул позднее, на

фронте. В первый раз даже выковырнул из земли в метре от себя и взял на память

горячий, остро пахнущий осколок. Но хранил его недолго: вскоре же выбросил, ибо событие оказалось, увы, далеко не уникальным, а таскать с собой или тем

более демонстрировать окружающим осколок, «который меня чуть-чуть не

убил», стало, по понятиям фронтового этикета, просто неприличным. Такова, видимо, судьба всех и всяческих сувениров: мода на них недолговечна.

. .Итак, стрелки с «Дорнье» открыли по моему «мигу» встречный огонь.

Почему они меня не сбили — ума не приложу. Наверное, на меткости их огня

сказалось сильное нервное напряжение (вспомним, что они не ждали серьезного

отпора), ослепление светом нескольких прожекторов, в то время как я-то все-таки

находился в темноте, и, наконец, тот установленный экспериментально

общеизвестный факт, что господь бог особенно оберегает пьяных и

сумасшедших. Пьяным я в ту ночь, правда, не был, но вел себя, без сомнения, во

многом как настоящий сумасшедший. .

Следующий заход я сделал немного снизу — верхняя точка противника уже

не могла вести огонь по мне,— дал короткую очередь по кабине с переносом на

правый мотор и тут же отскользнул в сторону... Порядок: встречная очередь

(только одна!) прострочила темноту там, где я был секундой раньше, но откуда

уже успел вовремя убраться. На войне опыт

50

приходит быстро! Впрочем, иначе и невозможно: попробуй он не прийти!.

Через несколько заходов ответный огонь с «Дорнье» прекратился. Мои

трассы упирались прямо в фюзеляж и моторы врага. . Или мне это только

кажется? Потому что если это так, то чего же он не падает?. Хотелось крикнуть

ему: «Падай же, сукин сын, наконец!. »

Долго, бесконечно долго бил я по фашистскому самолету. Так, по крайней

мере, мне казалось, хотя часы, на которые я взглянул после выхода из боя, этого

впечатления не подтвердили.

Очередь. . Еще очередь. . И вдруг — «Дорнье» как-то странно, рывком

завалился в правый крен, на мгновение завис в таком положении, потом опять

резко увеличил крен, занес хвост и — вывалился из прожекторов.

Где он? Глаза, привыкшие к ярко освещенной цели, ничего в воздухе вне

прожекторных лучей не различают. Крутом все черно. Куда он девался?

О том, что «Дорнье», может быть, просто сбит, я в первый момент даже не

подумал, хотя последние десятки секунд всем своим существом только этого и

ждал. Не подумал, скорее всего, потому, что никогда не видел, как сбивают

самолеты, и подсознательно прочно впитал в себя неоднократно читанное в

произведениях художественной и не очень художественной литературы что-нибудь вроде: «Ярко вспыхнув, смердя дымным факелом, стервятник в

последнем штопоре с протяжным воем устремился к земле».

А тут означенный стервятник не вспыхнул, не засмердил дымным факелом, а

главное — неизвестно куда устремился. Хорошо, если к земле, а вдруг ни к какой

не земле, а просто он таким хитрым маневром вышел из боя, сейчас летит себе