Избранное в двух томах

морского канала — словно одна из прямых ленинградских улиц, разбежавшись, не сумела остановиться и продолжила свой стремительный бег по воде, — где

еще можно увидеть что-нибудь подобное!

С воздуха лучше, чем откуда-либо, видно, как

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова..

Будто Пушкин силой своего гения сумел подняться ввысь и с высоты

птичьего полета бросить восхищенный взгляд на столь близкий его сердцу

город!.

114 Быстро — хорошее всегда проходит быстро — промелькнули несколько дней

в Ленинграде, и вот мы снова в воздухе. Курс — на Москву.

Готовясь к полету по маршруту, летчики всегда наносят на карту заданную

линию пути. Маршрут Ленинград — Москва, если лететь кратчайшим путем по

соединяющей эти города прямой, представляет собой едва ли не единственное в

своем роде исключение: линию пути карандашом наносить не надо — она уже

нанесена на карте, нанесена и на самой местности рельсами прямой как стрела

Октябрьской железной дороги. Правда, юго-восточнее Малой Вишеры дорога

полукругом отходит от прямой линии, но тут же вновь вливается в нее. (По

преданию, это получилось потому, что карандаш царя Николая I, по линейке

проводившего на карте трассу будущей дороги, натолкнулся на палец

прижимавшей линейку руки и описал его контур.) Да уже вблизи Москвы еще в

одном месте дорога начинает немного извиваться. Но все эти отклонения

невелики и легко поддаются мысленному спрямлению, когда летишь над ними.

Мы прошли уже более половины пути, когда сидевший справа от меня

второй летчик Л. В. Чистяков показал рукой вперед:

— Смотри, Марк, там какая-то мура. Действительно, на горизонте собиралась

«мура» — что-то серое, мрачное, непрозрачное. В первый момент нас это никак

не смутило: не будет визуальной видимости — полетим вслепую, по приборам.

Но вскоре положение осложнилось. В темной облачной каше впереди нас одна за

другой замелькали зарницы. По курсу полета была гроза, а с грозой шутки плохи!

Не говоря уже о малоприятной перспективе прямого удара молнии в самолет

(вероятность чего, судя по имеющейся статистике, в общем невелика), главную

опасность представляют могучие воздушные потоки, всегда бушующие в толще

грозовых облаков. Они способны швырять тяжелую машину на тысячи метров

вверх и вниз, а то и вовсе разломать ее. Грозу следовало обойти, и я решительно

отвернул самолет в сторону, туда, где, как мне казалось, на горизонте было

немного светлее.

— Правильно, — одобрил мои действия Чистяков и, заменив в известном

«гимне альпинистов» слово «гора»

115

словом «гроза», добавил: — В грозу умный не пойдет, грозу умный обойдет!

Чувствовать себя умным было приятно, но быть им в действительности

оказалось далеко не просто. Обойти грозу не удавалось. Не одно грозовое облако, а целый протянувшийся, наверное, на сотни километров грозовой фронт стеной

встал перед нами. Началась резкая болтанка. Порывы ветра энергично бросали

машину с крыла на крыло, по обшивке фюзеляжа гулко забарабанил дождь, кругом потемнело, как в густые сумерки. Сколь ни досадно было поворачивать

назад, когда до своего аэродрома оставалось немногим больше сотни километров, но ничего не поделаешь! Пришлось развернуться на обратный курс и садиться на

запасном аэродроме, только что оставшемся было за хвостом нашего самолета.

Во время захода на посадку самолет бросало так, что полных отклонений

штурвала едва хватало, чтобы удержаться в пределах более или менее

допустимых положений в пространстве. Дождь стоял плотной стеной, за которой

посадочная полоса больше угадывалась, чем просматривалась.

Казалось, больших бесчинств со стороны природы невозможно и выдумать, но стоило этой мысли прийти мне в голову, как дождь усилился еще более, пошли почти не смолкающие раскаты грома, засверкали молнии. Подошла самая

ось грозового фронта. Но для нас это было уже безразлично: мы благополучно

сидели на земле.

Нельзя сказать, чтобы эта гроза была самой сильной из всех, которые мне

довелось видеть, или что положение, в которое мы попали, было таким уж

сложным.

Просто последующие события этого дня, как часто бывает, по-особому

осветили все хронологически случившееся в непосредственной близости к ним и

заставили навсегда запомнить и этот сам по себе ничем не примечательный

полет, и встречу с грозой, и вынужденную посадку на случайно оказавшемся

поблизости аэродроме.

Через час грозовой фронт, прокатившись через нас, ушел на север. Ветер

стих, дождь кончился, в облаках появились голубые просветы, насыщенный

озоном воздух вызывал прилив бодрости и хорошего настроения, 116

* * *

Мы запустили моторы и полетели дальше. Вот уже под левым крылом

проплыла Москва, еще несколько минут полета — и аэродром под нами. Мы

развернулись, сели, порулили к стоянке — все было, как обычно, и, только

подрулив к ангарам поближе, заметили вывешенные на них большие черно-красные траурные флаги.

— В чем дело? Что случилось? — спросил я у механиков, едва успев вылезти

из самолета.

— Несчастье. Погиб Гринчик. .

Его гибель была неожиданной и загадочной.

В тот день на аэродром приехало несколько так называемых «знатных

посетителей», сопровождаемых соответствующей свитой. Им требовалось

показать всю имевшуюся в наличии новейшую технику, и, конечно, полет

Гринчика на «МиГ-девятом» должен был представлять собой центральный номер

программы.