Избранное

Вправо и влево от него окапывались соседи. Весь батальон выполнял труднейшую тактическую задачу: занимал позиции «под огнем противника».

Я не видел майора Астахова, но слышал его басовито-глуховатый голос то на флангах, то в центре. Доносились негромкие офицерские команды: «Ниже голову! Маскировать землю!»

Прошло часа два, а батальон все копал, копал. Мой кряжистый сосед вырыл окоп больше чем вполроста. Наконец-то над полем появилась фигура комбата:

–  Перекур!

Поплыли клубочки густого махорочного дыма, как случайная россыпь облачков. Я вышел из засады. Многие, увидев меня, повскакали с мест.

–  Отдыхайте, товарищи.
– Я пошел навстречу Астахову.
– Здравствуйте, Амвросий Петрович. Что вы тут нарыли, показывайте.

Ничего не скажешь - позиции грамотные, на месте противотанковые гнезда, хорошо продумано огневое обеспечение на флангах. Повсюду астаховский почерк - разумная неторопливость. Подумалось: более пятнадцати лет в кадровой армии и начал с рядового, а под командованием лишь батальон. Никто, решительно никто не подумал: Астахов чем не комполка?…

При сильном ветре мне нравилось стоять где-нибудь у моря в затишке, смотреть, как волна за волной накатывается на берег. Считал: первый вал, второй, третий, четвертый… А где же тот, «роковой» - девятый? Долго, бывало, я ждал его, но так и не дождался. Не было грозного девятого вала - шла волна за волной то с высоким пенистым гребнем, то стелющаяся по берегу…

Астахов - на высокой рабочей волне.

Роты с песнями возвращались в лагерь. Мы с Астаховым замыкали батальон. Я рассказывал ему о том, как мы с Александром Дементьевичем провожали сегодня маршевые роты на фронт - обученные, одетые, обутые. Астахов слушал и молчал.

В лагере солдаты чистили оружие. На толково сколоченных длинных столах - пакля, оружейное масло. Отделенные командиры стояли у пирамид, тщательно осматривали каждую винтовку и только после этого ставили ее в гнездо.

Вечерело. Менялись краски, темнел лес, тускнели вокруг вытоптанные поля. Астахов провожал меня. Взявшись за луку моего седла, негромко сказал:

–  Не узнаю нашего Александра Дементьевича - совсем другой человек, хоть икону с него пиши!…

–  Что же тут удивительного? Стоянка нашей части затянулась, все и все приходит в норму. Люди работают. Ведь не отнимешь от начштаба ни его знаний, ни опыта.

–  Вот это точно, товарищ подполковник, от него ничего не отнимешь!

–  У вас есть к нему новые претензии?

–  Новых? Никаких.
– Он козырнул и откланялся.

* * *

С утра опять ливень с крупным градом. Но вот гроза наконец удалилась за Днестр и там погромыхивала вкупе с глухими артиллерийскими залпами. Платоновская рота совершает форсированный марш; блестят лужи, высоко в небе вьются ласточки. Выглянуло жаркое солнце, и мокрые солдатские спины запарили.

–  С левого фланга огонь станковых пулеметов!
– кричу, приподнявшись на стременах.

–  Первый взвод налево, второй - прямо, третий - направо! Расчленись!
– командует Платонов.
– По-пластунски!

Солдаты, без году неделя сержанты, приподняв стволы автоматов над землей, оставляя за собой подмятую рыжую стерню, упорно ползут. Позже, после перекура, под палящими лучами солнца совершили пятикилометровый бросок, выполняя команды: «Танки с тыла!», «Воздух!»…

Мы вошли в прохладную лесополосу, где нас маняще ждали полевая кухня с борщом и бочка с ключевой водой. Почистили оружие, пообедали, и я дал всем час на отдых. Солдаты разлеглись в тени под густыми кленами.

Мы с Платоновым нашли зеленую лужайку, плотно укрытую зарослями акаций. Я ослабил поясной ремень - прохлада, пробравшаяся под потную гимнастерку, приятно освежала.

–  Рассупонивайся, лейтенант!
– С удовольствием упав на траву, смотрел, как мелко подрагивают на деревьях листья.

–  Разрешите размяться?
– спросил Платонов.

–  Бога ради.

Он высоко поднял босые ноги, стал медленно сгибать и разгибать колени.

–  Отекают?

–  Рана… как тугой резиной стягивает. Промнешься - отпускает.

Мы молчали; я прислушивался, как вдалеке отбивала время кукушка.

–  Хотел было удрать из полка, - прервал молчание Платонов.

–  Что же помешало?

–  Младших командиров учим - это важно. Я-то знаю, как дорого стоит грамотный сержант в бою. Только жаль, что не все работают как положено…

–  Кто же не работает?

–  А те, кто шушукается за вашей спиной, кто цепляется за петухановское несчастье, - Платонов не спускал с меня глаз.

–  Договаривайте.

–  Вам сверху должно быть видней.

–  Лейтенант, не ходите вокруг да около. Давайте начистоту, коль начали.

–  Да вот вы сами: сидите на коне как на смотру каком - не шелохнетесь. Седло покинете - опять по команде «смирно». Не всякий осмелится к вам подойти, даже ваши ближайшие помощники…

–  Так что - барьер?

–  Да. Выходит, так!

–  И многие так считают?

–  Те, кому это выгодно…

* * *

Нарзан просит повод, хлещет себя хвостом по крупу - слепни.

–  Иди!
– ударил плеткой.

Он вздрогнул, пошел крупной рысью.

Не помню, как проскочил степь и оказался в лагере. Клименко увел потного коня.

–  Не давай сразу воды!
– крикнул вслед.

–  Та хиба ж я не знаю, товарищ подполковник?
– обиделся старик.

Я спустился в яр, где было прохладно и темно, уселся у тихого родничка.

Барьер? Никакого барьера нет! Я - как натянутая пружина, никак не могу, да и не должен расслабиться. Платонов - и, наверное, не только он - видит это. А может быть, я в роли Мотяшкина, а они, подчиненные, как я сам тогда на майдане у разрушенной церкви, на все лады клявший беспощадно требовательного полковника?…

Может быть, меня считают виновным и в гибели Петуханова? Кому-то, должно быть, невыгодно понимать, что финал петухановской жизни был предрешен накоплением бесчисленных обстоятельств, сложившихся еще до моего появления в полку. Ведь существовали в полку какие-то связи, которые я пресек, а кое-кому и на мозоль наступил. В сложных условиях жизни полка каждый проявлял себя в меру своего воспитания и нравственной высоты. Астахов, Платонов и другие сумели понять необходимость той трагической расплаты, которую понес полк. Некоторые не сумели. Или не захотели…