Избранное
Шрифт:
– Довольно, начштаба, - потребовал я.
– За организацию пьянки…
– Какой же пьянки?… Подумаешь, собрались трое друзей…
– За организацию пьянки, за допущение производства самогона - вы же знали, знали об этом!
– я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!
– Это мы еще посмотрим!…
– Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, - отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.
Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.
Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.
23
Их -
Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались - понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки - еще день учебы прочь!
Ах, как мне хочется отправить их на фронт - одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка - обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.
Роненсон?
Вишняковский шепнул мне:
– У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.
Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят - поехал на поклон.
– Крымская твоя душа, за счастьем приехал?
– встречает меня Роненсон.
– Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник?
– Горячо пожимаю ему руку.
– В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?
– Да вы же провидец!
– Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.
– Всего тысячу пар яловичных.
Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:
– Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику «Скороход»? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона - три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.
– Так почему же?
– Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу…
– Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!
– Присылай своего помпохоза с девичьими щечками…
* * *
Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья - тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.
Я волнуюсь и проклинаю Касима, перекрахмалившего подворотничок, - обручем стянута шея.
Секундная стрелка еще раз обернулась вокруг своей оси.
– Едут!
– крик издалека.
Мгновенно одернув китель, шагнул к колоннам:
– Равняйсь!
«Виллис» остановился под ближайшим деревом. Из машины вышли командующий и член Военного совета.
– Смир-рно! Товарищи офицеры!
Ступнями ощущая такты
встречного марша, глядя прямо на генерал-полковника, замечая на его морщинистом лице мельчайшие складки, даже седой волосок на кадыке, иду навстречу, В трех шагах замираю:– Товарищ генерал-полковник! Выпуск младшего командного состава армейского запасного стрелкового полка в составе тысячи сержантов по вашему приказу на смотр выстроен! Командир полка подполковник Тимаков!
Лицо генерала хмурилось. Он сухо поздоровался с командованием полка и шагнул к колоннам.
От шеренги к шеренге, от сержанта к сержанту, чуть ли не каждого - с головы до ног. И ни слова. Лишь бросил:
– Ишь ты, в яловичных сапогах, черти!
Солнце бьет под лопатки, подворотничок до удушья стянул шею, объятое тревогой и усталостью тело отяжелело, а конца молчаливому смотру не видно, как и генеральской силе, которая будто и не расходовалась: гартновские глаза зорки, шаг твердый, фигура - как несгибающийся ствол сосны.
Потеет генерал Бочкарев; мой Рыбаков ни жив ни мертв.
Обойдена левофланговая колонна. Командующий кашлянул в кулак, отошел в сторону.
– Что умеют?
• - Что положено по программе ускоренного курса!
Бочкарев, потирая рукой усталое лицо, спрашивает у меня:
– Далеко учебное поле?
– Ты, Леонид Прокофьевич, обожди.
– Худое лицо генерала разглаживается, молодеет.
– Поют, подполковник?
– Поют, товарищ генерал.
– Строевую обожаю, но настоящую, чтобы… Взводом споешь?
– Споем.
– И ротой?
– И ротой.
– А может, батальоном грянешь?
– И батальоном!
Я уже перехватываю через край. Триста солдат и чтобы голос в голос - так не пели. Что ж, коль нырнул в глубоком месте, не тонуть же. Отсек от строя три первые колонны, шепнул капитану Чернову:
– Выстройте в единый строй, в шеренгу по восемь. Интервалы плотнее обычного. Ясно?
– Яснее быть не может.
– Чернов поднял на меня спокойные умные глаза.
Слышу голосистые команды. Только бы не заколготились, не сшибались друг с другом - чуть не молюсь. Впрочем, чего уж теперь терзаться!…
– Сержант Баженов и ротные запевалы - в середину строя!
– командует Чернов.
– Р-равняйсь!… Смир-рно! На месте шагом арш! Выше ногу, еще выше!… Аз-два! Аз-два! Запевай!
Голос сержанта Баженова врезался в знойную застылость дня и сразу же взлетел выше деревьев:
За морями, за горами
Гэ… э- эй! В дальней стороне
Трубы песню заиграли,
Песню о войне.
Молодец!
И триста сержантов одним хватом:
Трубы песню заиграли,
Песню о войне…
И уже не душил подворотничок, уже и дышалось привольно. Я не удержался и крикнул во весь голос:
– Слушай мою команду! Правое плечо вперед, шагом арш! Пр-рямо! Запевай!
Баженов повел, а подголоски подхватили главную песню времени:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война…
Сержантские лица посуровели, мощный голос батальона клокотал неукротимой жесткой силой.
Колонны, провожаемые генеральскими глазами, с песнями уходили к полевым кухням. За леском скрылась последняя, а генералы молча стояли на том же месте. Потом командующий отошел в сторону, остановился под раскидистым кленом, сорвал с дерева небольшую ветку и слегка похлопал себя по голенищу. Глаза смотрели на запад, где едва дышал на месяцы застывший фронт.