Избранное
Шрифт:
– Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
Он обнажил белые зубы:
– Очень хорошо - мы два сапога пара.
– Так с прибытием, Ашот Богданович.
– Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?
– Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни… Внутренняя
Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
– Ах, какая беда!
– Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате.
– Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь… Что еще умею, а?
– Садитесь. Покурим…
Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.
– Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту.
– Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
– Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
– А как вы думаете сообщить?
– Думаю… Все-таки трибунал…
На лице Ашота я заметил нетерпение.
– Ваше мнение?
– спросил я, обращаясь к нему.
Он вскинул руку.
– Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
– Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним?
– спросил я у него.
Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
– Ба… какой сердитый!
– Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться…
– Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.
– Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.
– Сколько у нас на это дней?
– Сам бог не знает, наверное.
– Понимаю!
* * *
На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел «безрукий» и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие - с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.
* * *
…Идем «трясти» вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, - начальник вещевого довольствия. Заладил одно: «Виноват!»
–
Другие слова знаешь?– спросил Татевосов.
– Виноват, знаю!
– Веди в портняжную.
– Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.
В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.
– Мастера!
– командует он.
– Пусть работают. Как живется-трудится?
– спрашиваю я.
– Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток - нет шпилек, есть шпильки - дратва гнила…
На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.
– Кому?
– Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.
– Покажите эти резолюции.
Старшина переминается с ноги на ногу, смотрит на лейтенанта, на лице которого, кроме готовности еще раз сказать «виноват!», ничего не прочтешь.
– Старшина, повторить приказ?
– Никак нет, товарищ подполковник.
Он неохотно протягивает мне замусоленную папку. Я беру ее, раскрываю - бумаги, бумаги, на многих следы машинного масла. «Дорогой Валерий Осипович! Я думаю, что и на этот раз не откажешь в пустячной просьбе. Прикажи, пожалуйста, сшить три кителя и шесть пар портков подателям сей записки. Навеки твой, Иван Копалкин». Или: «Слушай, ты, мудрец. Сваргань нужному человеку сапоги с высокими халявами, а еще брюки по-кавалерийски - обтянутые кожей. Твой рыжий». Резолюция Вишняковского: «Старшине Артему Пыпину. Сшить! В. В.».
Татевосов качает головой, кончик носа у него бледнеет.
– Старшина Пыпин, вы хорошо из винтовки стреляли?
– Я закройщик, меня Крещатик на руках носил. Стрелял я только по голубям из рогатки.
– Ничего, научим!
– Татевосов резок.
Тыловиков выстроили во взводную колонну.
* * *
Чуть свет едем к генералу Валовичу. Ашот зевает.
– Не выспался?
– спрашиваю.
– Тут у меня слабинка, понимаешь. Дрыхну - хоть из пушек пали.
– И на гражданке так?
– Не поверишь - всем кланом будили…
В домике генерала даже воздух наэлектризован. Ждем в крохотной приемной. К Валовичу заходят усталые штабные офицеры и, не задерживаясь, спешат к своим рабочим местам. А то забежит запыленный с головы до ног порученец. Ашот шепчет:
– Дело на мази.
– А у нас худо, боевую обкатку не прошли.
– Будем просить, будем уговаривать, - успокаивает меня Ашот.
Ждем второй час. Генеральский адъютант обнадеживает:
– Непременно примет.
Правильно говорят: штабисты выигрывают или проигрывают бой до его начала. Судя по напряженному генеральскому лицу, по твердому его взгляду и решительным жестам - он как-то уж очень быстро спрятал оперативные карты, которые лежали на столе, - тут проигрывать не собираются.
Валович откинулся на спинку венского стула:
– Что нужно?
– Прошу придать на день-другой артиллерию, танковую группу и разрешить совместное учение с боевой стрельбой.