Избранное

Тени начали сгущаться, но пока что гроза опережала ночь. Сухая пыль, взметнувшаяся над головами, то и дело закрывала от меня происходящее. Тем не менее я не в силах был отвести глаза от покачивавшейся телеги. С высоты я простирал к ней руки и заклинал народ неслышными ему криками. Я взывал: «Смелей!» — и тут же смотрел, не пришло ли небо на помощь.

«Еще три дня! — надрывался я.— Еще три дня, о провидение, судьба, вовеки неведомые силы, господь и духи, предвечные наши владыки! Если вы внемлете мне, задержите все на три дня!»

Телега продвигалась медленно, шаг за шагом; ее останавливали, встряхивали, но она все-таки продвигалась. Со всех сторон к ней стягивались войска. Между гильотиной и статуей Свободы сверкали ряды штыков. Казалось, там и находится тихая гавань, где поджидают шлюпку. Народ, уставший от крови, роптал сильнее, чем вначале, но действовал менее энергично. Я дрожал, зубы у меня стучали.

Глазами я видел картину в целом; чтобы рассмотреть подробности, вооружился подзорной трубой. Телега уже заметно удалилась от меня. Тем не менее я разглядел в ней человека в сером фраке, с руками за спиной. Были они связаны или нет — не знаю, но в том, что это Андре Шенье, я не сомневался. Повозка снова остановилась. Вокруг нее закипела схватка. Я увидел, как на помост гильотины взошел человек в красном колпаке и установил на место корзину.

Зрение у меня помутилось. Я опустил подзорную трубу, протер окуляр и глаза.

По мере того как менялось место схватки, менялся и вид площади. Каждый шаг, который удавалось сделать лошадям, народ расценивал как свое поражение. Крики становились менее яростными и более жалобными. Однако толпа мешала процессии еще больше, чем раньше: утрачивая решительность, она становилась все многочисленней и плотней.

Я снова взял подзорную трубу и увидел несчастных осужденных, возвышавшихся во весь рост над толпой. В эту минуту я мог бы их пересчитать. Женщин я не знал ни одной. Я различил среди них бедных крестьянок, но не нашел тех, кого боялся обнаружить. Мужчин я видел в Сен-Лазаре. Андре, поглядывая на садящееся солнце, что-то говорил. Душа моя слилась с его душой, глаза издали следили за движением его губ, а уста декламировали вслух его последние стихи:

«Как лес и дол живит последний вздох зефира На грани между днем и тьмой,

У эшафота я опять касаюсь лиры.

Чей там черед? Быть может, мой?»

Вдруг он сделал резкое движение, что вынудило меня опустить трубу и посмотреть невооруженным глазом на площадь, где больше не слышалось криков.

Толпа неожиданно начала отступать.

Запруженные народом набережные быстро пустели. Масса распадалась на группы, группы — на кучки, кучки — на отдельных беглецов. Края площади заволокло пылью: люди спасались кто куда. Женщины прикрывали подолами голову себе и детям. Гнев потух. Пошел дождь.

Кто знает Париж — тот меня поймет. Я это видел тогда, видел потом в серьезных и важных случаях. Оглушительным крикам, брани, долгим проклятьям пришли на смену жалобное хныканье, чем-то напоминавшее безрадостное прощанье, да протяжные и редкие восклицания, выражавшие своими низкими, заунывными и долгими звуками отказ от борьбы и признание собственного бессилия. Униженная нация согнула шею и бежала, как стадо.

Толкались лишь те, кто хотел видеть или удрать. Помешать не хотел никто. Палачи воспользовались минутой. Море успокоилось, и гнусный плашкоут вошел в гавань. Гильотина взметнула ввысь свой нож.

Огромная площадь замерла. Нигде ни звука, ни движения. Раздавался лишь четкий, монотонный стук ливня, словно хлеставшего из гигантской лейки. Передо мной, прочерчивая пространство, низвергались толстые струи воды. Ноги мои подогнулись, и мне пришлось опуститься на колени.

Затаив дыхание, я смотрел и слушал. Воздух был еще достаточно прозрачен, чтобы я мог различить цвет одежды на том, кто возникал между столбами. Я видел также просвет между ножом и плахой, и когда этот промежуток заполнялся тенью, я закрывал глаза. Всеобщий вопль возвещал мне, когда их следовало раскрыть.

Тридцать два раза я опускал вот так голову, отчаянно творя молитву, которой никогда не услышит человеческое ухо и которая могла родиться только во мне.

После тридцать третьего вопля я увидел человека в сером фраке, поднявшегося в полный рост. На этот раз я решил почтить смелость гения, собрался с духом и встал, чтобы увидеть его с мерть.

Голова скатилась, и все, что там было, утекло вместе с кровью.

36.

Поворот колеса

Черный доктор помолчал: он был не в силах продолжать. Потом поднялся и, быстро расхаживая по комнате Стелло, поведал следующее:

— Меня охватило невероятное бешенство. Я в ярости выскочил из комнаты, вопя на всю лестницу: «Палачи! Злодеи! Возьмите меня, если я вам нужен! Хватайте меня! Я здесь!» И я вытягивал шею, словно подставляя ее под нож. Я был как в бреду.

Но я тут же спохватился: что я делаю? На ступеньках лестницы мне попались только двое ребятишек, дети привратника. Их невинное присутствие отрезвило меня. Они держались за руки и, напуганные моим внезапным появлением, жались к стене, пропуская меня и, видимо, считая сумасшедшим, каким я в ту минуту и был. Я остановился и спросил себя, куда иду и как одна смерть могла привести в такое неистовство того, кто видел столько смертей. Я мгновенно овладел собой и, глубоко раскаиваясь в том, что оказался настолько безумен, чтобы хоть раз в жизни на четверть часа дать обольстить себя надежде, вновь стал прежним бесстрастным наблюдателем событий. Я расспросил малышей о своем канонире. Начиная с пятого термидора он ежедневно являлся к восьми утра, чистил мою одежду и спал у камина. Потом, не дождавшись меня, уходил, никого ни о чем не спрашивая. Я поинтересовался у детей, где их отец. Он якобы отправился на площадь полюбоваться на церемонию. А ведь я чуть ли не в упор видел его здесь!

Дальше я шел уже спокойнее и мечтая лишь удовлетворить последнее оставшееся у меня желание — посмотреть, как поведет себя судьба и осмелится ли она, дав Робеспьеру частичный триумф, подарить ему затем полный. Я не удивился бы этому.

Толпа на площади была еще так многочисленна и так увлечена зрелищем, что я вышел незамеченным через распахнутые и брошенные всеми ворота. На улице я размашисто зашагал, опустив глаза и не замечая дождя. Вскоре стемнело. Я шел и размышлял. Повсюду я слышал галдеж, дальние раскаты грома, немолчный рокот дождя. Повсюду у меня перед глазами стояли статуя и эшафот, скорбно взиравшие друг на друга поверх как живых, так и отрубленных голов. Меня знобило. Мне постоянно приходилось останавливаться — мимо то следовали войска, то пробегали кучки людей. Я пропускал их, и мои потупленные глаза видели только вымытую дождем скользкую сверкающую мостовую. Я чувствовал, что ноги несут меня, но не понимал куда. Мыслил я трезво, рассуждал логически, видел отчетливо, а поступал как безумец. Воздух посвежел, улицы подсохли, одежда на мне — тоже, а я ничего не замечал. Я шел по набережным, переходил через мосты, возвращался обратно, стараясь держаться от всех подальше, чтобы меня не касались локтями, но мне это плохо удавалось. Повсюду — рядом со мной, впереди, сзади, в голове у меня — был народ, и это было невыносимо. Мне заступали дорогу, меня пихали, тискали. Тогда я останавливался, садился на тумбу или ограду и продолжал размышлять. Все детали картины вновь проходили перед моими глазами, только в еще более ярких красках. Я видел красное Тюильри, черную волнующуюся площадь, тяжелую тучу, огромную статую и огромную гильотину, взирающие друг на друга. Затем я вновь отправлялся в путь, а народ подхватывал меня и толчками нес дальше. Я машинально старался избежать соприкосновения с окружающими, но меня оно не раздражало: напротив, толпа баюкает и усыпляет. Мне даже хотелось, чтобы она не отпускала меня — внешние помехи заглушали тоску, точившую меня изнутри. В этих безумных блужданиях прошла половина ночи. Наконец, усевшись на парапет какой-то из набережных, я поднял голову и осмотрелся. Я сидел перед Ратушей: я узнал ее по красному светящемуся циферблату, впоследствии погасшему, а ныне снова сверкающему; в ту минуту он смахивал на большую кровавую луну и наводил на мысль о неких магических часах. Стрелки показывали двадцать минут пополуночи. Мне почудилось, будто я вижу сон. Больше всего я удивился тому, что вокруг меня, действительно, скопилось много народу. По Гревской площади, по набережным — всюду, сами не зная куда, шли люди. В Ратуше виднелось большое освещенное окно. Это был зал заседаний Коммуны. На ступеньках старого дворца плотными шеренгами стоял батальон санкюлотов в красных колпаках, вооруженный пиками и распевавший «Марсельезу»; все остальные пребывали в подавленности и говорили вполголоса.

Я принял мрачное решение отправиться к Жозефу Шенье. Вскоре я добрался до узкой улочки на острове Сен-Луи, где он прятался. Старуха, наше доверенное лицо, заставила меня долго ждать и поэтому открыла мне, вся дрожа, но сообщила, что Шенье спит, весьма довольный днем; выйти он не отважился, но принял у себя десять депутатов; завтра Робеспьера атакуют, а девятого Мари Жозеф вместе со мной вызволит господина Андре; пусть же он набирается сил.

Разбудить его и сказать: «Твой брат мертв, ты придешь слишком поздно. Ты возопишь: «Брат мой!» — и тебе не ответят. Ты скажешь: «Я хотел его спасти» — и тебе не поверят ни при жизни, ни по смерти и каждый день будут кричать: «Каин, что ты сделал с братом твоим?»

Разбудить его, чтобы сказать это? Ну нет!

— Пусть набирается сил,— согласился я.— Завтра они ему понадобятся.

И я возобновил свой ночной поход по улицам, решив не возвращаться к себе, пока событие не произойдет. Всю ночь я бродил от Ратуши до Национального дворца, от Тюильри до Ратуши.

День восьмого термидора занялся рано и был великолепен. Тянулся он долго. Я наблюдал снаружи борьбу внутри главного учреждения Республики. На площади у Национального дворца, против обыкновения, царила тишина, зато в самом здании не смолкал шум. Народ целый день ждал себе приговора, но напрасно. В городе формировались враждующие партии. Коммуна призывала к оружию целые секции Национальной гвардии. Якобинцы пламенно ораторствовали перед отдельными группками. Люди шли с оружием и, судя по тревожным хлопкам выстрелов, пробовали его. Вновь настал вечер, и мы узнали только, что Робеспьер силен, как никогда: он нанес удар своим врагам в Конвенте, где произнес впечатляющую речь.