Избранное

Я знал, что скажет мне Али-ага, услыхав об этом, и поэтому сперва поспешил к нему. Он уже все знал, молва обогнала меня. И я услыхал то, что надеялся услышать завтра или после полудня, это только звучало сочнее, чем я предполагал. Он приподнялся на постели, желтый, прозрачный, исхудалый, и ругался, угрожал, проклинал, следовало, говорил он, мне так им сказать, вспомнить им их мать и отца, хотя мне и неловко по моему сану и званию, но все равно, я поступил по-человечески, всяческая мне честь, я сказал им то, что должен сказать один честный человек о другом честном человеке.

Я стоял и ждал, пока схлынет эта словесная волна — старик распалялся сильнее, пусть себе бушует,— и думал о том, как все заняты судьбой хаджи, как взбудоражены и оскорблены, а ведь никто даже не опечалился и не разгневался, когда схватили меня, никто не сказал того, что должен сказать один честный человек о другом честном человеке. Кто же бесчестен, я или они? Или, может быть, и не стоит говорить о честности, для каждого благородно то, что его касается? А я не принадлежу к ним, я ничей и должен со всем покончить один. Один, как и тогда, но теперь они станут моей армией и я ничем не буду им обязан. Я не принадлежу к ним, и они не касаются меня. Я пустил по течению их человека, и они сами будут его извлекать, не имея понятия о том, что работают на меня. И на справедливость, ибо я на стороне всевышнего, пусть и они окажутся там невольно.

Я обязан был так поступить (отвечал я Али-аге, преуменьшая свое участие), и мой долг сделать еще больше. Если мы не защитим справедливость, ее вовсе не будет. Я не восстаю против власти, но меня постигнет божья кара, если я не выступлю против врагов веры, а им является каждый, кто подрывает ее основы. Если мы не воспрепятствуем им, наш страх взбодрит их и они принесут еще большее зло, попирая и нас, и божьи законы. Можем ли мы, смеем ли мы допускать до этого?

Немного я знаю о врагах веры, сказал Али-ага, но мы не должны допускать насилий над хорошими людьми. Мы и сами виноваты в том, что позволили всяким ничтожествам и мошенникам угнетать себя. Мы смотрим на них свысока, нам все стало безразлично, и они забрали силу, позабыли о том, кто они. Но пускай, мы бы тоже не проснулись, окажись они поумнее.

— Пошли за кадием,— приказал он мне, позабыв об осмотрительности, как и всякий человек, которому богатство дает право управлять людьми.

Я боялся, что он скажет это, и приготовился заранее, не зная, как поступит кадий. Если он откажет ему, это будет хорошо, он приведет в ярость и его, и чаршию. Но если он согласится, если старику удастся его напугать или подкупить, чтоб он отпустил хаджи Синануддина, все может печально окончиться, не успев начаться. Поэтому я воспротивился его желанию, чтобы не пускать дело на волю случая и не стать достойным осмеяния. Тогда мне ничего не оставалось бы, кроме как безнадежно ожидать другой подходящей возможности.

Спокойно, уверенный в силе своего суждения, я спросил:

— Зачем тебе нужен кадий? Из всего того, что ты можешь ему предложить или чем ты можешь ему пригрозить, для него важнее всего собственная безопасность. Если он отпустит его, то тем самым обвинит себя.

— Чего ты хочешь? Чтоб мы сидели у моря и ждали погоды? Читали молитвы?

— Надо послать письмо в Стамбул, сыну хаджи Синануддина, Мустафе, пусть спасает отца, как умеет.

— Пока письмо придет, будет поздно. Мы должны спасти его раньше.

— Мы сделаем и то и другое. Если не удастся его спасти, то пусть хоть их не минует наказание.

Он растерянно посмотрел на меня, ошеломленный возможностью гибели друга.

— Такой честный человек, как он, не мог сделать ничего худого. Что с ним может случиться?

— Я тоже так думал о брате. Ты сам знаешь, что с ним случилось.

— Э, здесь иное дело, ей-богу!

— Что иное, Али-ага? Хаджи Синануддин не такой мелкий и незначительный, как мой брат, за него есть кому заступиться. Ты это хотел сказать? Может быть, и так, но об этом знают и кадий, и муселим. Почему же тогда они схватили его? Чтоб отпустить, когда вы пригрозите? Не будьте наивны, ради бога.

— Чего ты хочешь? Отомстить?

— Я хочу преградить дорогу злу.

— Ладно,— произнес он задыхаясь,— пусть будет и то и другое. Кто напишет письмо?

— Я уже написал. Поставь и ты свою печать, если хочешь. И надо кого-нибудь найти, чтоб отвез поскорее. Надо заплатить. Мне нечем.

— Я заплачу. Давай письмо.

— Я сам отнесу.

— Никому не веришь? Может быть, ты прав.

Удивительное место — почтовая станция, мне запомнилась она по острому запаху лошадей и конского навоза, по тем странным физиономиям, которые возникают откуда-то и куда-то исчезают, по рассеянным взглядам и пустым глазам путников, чьи мысли мчатся вперед или тянут назад, как груз, какие-то потерянные, будто ссыльные.

Теперь, к моему удивлению, все смотрели на меня с любопытством и подозрением.

— Письмо важное? — спросил почтарь.

— Не знаю.

— Сколько денег дал Али-ага?

Я показал.

— Кажется, важное. Хочешь, пошлю с гонцом?

— Я должен сказать ему, кому вручить.

— Как хочешь.

Он ввел в комнату гонца и вышел.

Тот спешил.

— Безымянное? Мало даешь.

Он нагло смотрел на меня маленькими глазками, лицо его огрубело от ветров, от солнца, от дождя, что-то безжалостное было в физиономии этого человека, что мчится по дальним дорогам, неся сообщения о чужих бедах и удачах, а его самого не волнуют ни слезы, ни радость.

— Не я плачу. Я только выполняю чужую просьбу.

— Мне безразлично. Плати за все сразу. Бакшиш дашь, когда вернусь.

— Половину — сейчас, половину — когда вернешься. А бакшиш получишь у того, к кому едешь.

— Это еще не известно. Если весть добрая, забывают дать от счастья. Если худая, печалятся и опять же забывают.

— Тот, к кому везешь, важный человек.

— Тем хуже. Они думают, будто для нас честь служить им. Плати сразу.

— Ты, кажется, вымогательством занимаешься, друг.

Он держал письмо на ладони, словно взвешивая его.

— Может, и вымогательством. Как ты думаешь, сколько я получу, если отдам его кому-нибудь другому?

— Кому другому?

— Ну, например, муселиму.

Я вздрогнул и почувствовал, как меня облил холодный пот. Никогда нельзя все предвидеть, мы зависим от игры случая больше, чем думаем. Напрасно я все рассчитал и подготовил: жадность почтового гонца могла погубить меня в самом начале. Он мгновенно раскусил мою неопытность, и мне нечем было его припугнуть.

Первой мыслью моей было овладеть письмом любой ценой: у меня уже дрожали руки, готовые схватить гонца за воротник. К счастью, я овладел собой, даже нашел в себе силы улыбнуться и спокойно ответил:

— Поступай как хочешь. Я не знаю, что в письме, и не знаю, выгадаешь ли ты.

— Я подумаю.

— Слушай, друг. Может быть, ты шутишь, но я тебе теперь не верю. Давай письмо.

— Шучу, говоришь? Я не шучу. Я хотел узнать, опасно ли то, что я везу. Теперь знаю, опасно. Сам сказал.