Избранное

И тут со мной произошла странная вещь: я позабыл о трудности моего положения, о том, что оно непереносимо, внезапно ожившие воспоминания слили меня с ними, уравняли нас. Я не был больше в ловушке. Меня не раздражали толчки, мне не был больше неприятен запах пота, я позабыл о том, что надо куда-то пробиваться, что-то решать. Здесь было мое настоящее место, я одно целое с ними, возбужденный толпой, возбужденный криками, возбужденный общей силой, я опирался на плечи людей рядом с собою, поднимал руки, угрожал кому-то, кого не было здесь, я освободился от страха, убежденный, что пришло время, когда оплачиваются все счета, даже самые старые, сохранившиеся в крови, и кричал громко, как все вокруг. Что я кричал? Не знаю. Может быть, слово «смерть»? Так я думал. Или я просто присоединял свой неслышный голос к другим, он становился воплем, угрозой, чтоб она стала сильнее, ибо я принадлежал им. Нет! Я принадлежал себе, стоголосый, сторукий, стоглавый, тысячи страданий заключались во мне, всеобщих, но моих. Я выл: а-а-а! Думая про себя: месть! Думая: кровь! Думая: конец! Чему конец? Ох, всему, что никуда не годится, что создано не для людей. Я был уверен в этом, даже не задумываясь. Ослепительное небо раскрывалось надо мной.

А потом я снова обосабливался, отрывался от своего корня, опять меня раздражали острые локти, запах пота, и я злился, что люди воют и что я не могу выбраться.

— Пустите меня! — вопил я, ненавидя их, стиснутый и обессиленный, абсолютно чужой им.

Тогда я стал различать, что они вопят, на что жалуются, кому угрожают. Никто из них не упоминал хаджи Синануддина, никто не вспоминал о нем даже невзначай. Они помнили только о том, что касалось их, о том, что мешало им. А мешало им многое: нехватка, дороговизна, страх, большие и малые обиды, пустые обещания, голодные годы, обманутые желания, слишком рано наступающие ночи, ранняя старость, маленькая любовь, огромная ненависть, неуверенность, унижения — все то горе, что зовется жизнью.

Копилось и накопилось много этих лоскутьев, сейчас они вопили о своем недовольстве, словно на ярмарке, ожесточенно демонстрируя свое богатство; они приносили его в дар — бери кто хочет, предлагали в обмен — за ненависть, за кровь.

А в паузах между двумя воплями, словно в бою между двумя выстрелами, они, задыхаясь, скупо говорили о том, как вчера вечером убили часового на башне, без ружья и без ножа, и он остался стоять на ногах, мертвый; как в Каранфил-квартале родился ребенок с одним глазом во лбу. Они хотели, чтоб какое-нибудь знамение судьбы озарило эту их ярость.

Я изнемогал. Становилось все жарче, все теснее, все безумнее, толпа увлекала меня, вертела, как щепку, как пылинку, меня затягивал водоворот, я упирался локтями в чьи-то ребра, кричал, другие тоже кричали, я кого-то топтал, волна ревела, мои ноги скользили, меня сейчас растопчут, я цеплялся за чью-то шею, словно утопающий, потом поток хлынул в другую сторону, мы захлебнемся, загудело на другой улице, плотина подалась, теперь дышалось легче, я спешил за кем-то, пытаясь остановить, успокоить, ужас охватил меня, они не знали больше, куда они несутся, чего хотят, они — обрушившаяся лавина, они — обезумевший поток.

Возле полиции раздались выстрелы.

— Что такое?

— Стражники стреляют.

Никто не останавливался.

Когда я, задыхаясь, подбежал, на мостовой лежал паренек в окровавленной бязевой рубашке. Его окружали какие-то люди, и кто-то из них, чьего лица я не видел, опустился на колени подле убитого, пытаясь приподнять его голову.

Толпа ворвалась в здание, из окон долетал шум разгрома.

Муселима и стражников нигде не было, они сбежали.

Я подошел к человеку, что склонился над окровавленным юношей. Оба они были в крестьянской одежде, и мне было жаль, что это так, а не иначе.

— Умер?

Он держал его голову, как малому ребенку, левой рукой, с ужасом глядя в белое как мел лицо, ожидая, что вернутся краски, что дрогнут губы, что все будет как прежде.

Оба были молоды.

— Брат тебе?

— Приехали мы на рынок…— Испуганные глаза его искали у нас сочувствия, он весь был во власти прошлого, не осмеливаясь заглянуть в настоящее.— Соли купить.

— Опусти его на землю.

— И гвоздей. Дом мы строим.

— Опусти его, мертвый он.

— Я ему говорю, зря приехали, заперто. А он говорит…

Неуклюжими, грубыми крестьянскими пальцами он нежно коснулся лица умершего и тихо позвал его:

— Шевкия! Шевкия!

Отец рассердится, что вы задержались, отец отругает тебя, что не хочешь идти с ним домой, вставай, Шевкия, проснись.

Шевкия, где ты?

Где ты, Харун?

Где вы, братья, потерянные и погубленные?

Зачем нас разделяют, когда мы и так разделены? Для того ли, чтоб осознать это? Или для того, чтоб возненавидеть, раз мы не умели любить?

— Убили твоего брата. Хочешь, похороним его здесь?

Он согревал ему щеку горячей ладонью.

— Унеси его. Пусть хоть проводы у него красивые будут.

Он нес мертвеца. Как ребенка, как сложенное пополам сукно, как сноп пшеницы, широко ступая по мостовой, походкой земледельца, в безумной надежде не сводя глаз с лица брата.

Я шел впереди погибшего юноши и громко читал молитвы.

Я слышал, как кричали люди, много их было, ярость их еще не схлынула.

На перекрестке возле здания суда я отошел в сторону, чтоб все видели, как несут мертвого.

Люди окружили его полукругом и молча смотрели.

Я прочитал молитву и направился к мечети.

За мной, за нами слышался рев, звон стекла, частая дробь ударов.

Я не оборачивался.

У мечети мне попался хафиз Мухаммед, я попросил его позаботиться о мертвом и его живом брате, а сам пошел вдоль улицы.

— Ты куда?

Я махнул рукой. Я и сам не знал, куда я.

— Хасан тебя искал.

Это имя озаряло. Время, проведенное без него, как будто утомило меня. Сию минуту, сейчас, тут же он необходим мне больше, чем когда бы то ни было. Но я еще подожду.

Я шел в гору, чтоб ощутить подъем, чтоб полной мерой ощутить усталость. Я хотел отключиться, с самого утра я в напряжении, оно со мною каждый миг.

Пусть время длится без меня, делает само все, что хочет.

Мне надо было уйти из чаршии именно сейчас, отодвинуться подальше от огня, чтоб не быть ни обвиняемым, ни свидетелем.

Я пытался изолировать себя.

Осень поздняя, сливовые деревья стоят голые, и угрюмые вершины каменных гор в дымке. В провалах между домами тихо посвистывает ветер.

Скоро выпадет снег, говорю я себе.

И не волнует это меня.

Я пытаюсь прохаживаться, как досужий гуляка.

Давно не бывал я здесь.

И безразлично мне.

Вижу, дети играют в чижика. Странно, говорю я, дети играют в чижика.

И смотри-ка, это задело меня.

Дети играют, а внизу, в чаршии, бушуют их отцы.

Городок лежит в долине, тихий и спокойный. Люди идут по улицам, маленькие, неторопливые, простодушные. Отсюда, издали, с высоты, они напоминают своих ребятишек. А они ведь не дети. Никогда мне не доводилось видеть столько обезумевших лиц, столько суровых взглядов, я не узнавал людей с налитыми кровью белками и оскаленными зубами, словно чудища в карнавальном шествии на рождество. Какой жуткий праздник для них!