Избранное

— Ты пока не вернулся к нам,— сказал я, отчасти смущенный, отчасти обрадованный его рассеянностью.

— Что? Ах, это! Ну нет, вернулся и уже все знаю: отец тяжело болен, хаджи Синануддин арестован, миралай Осман-бег отправился резать посавцев, что-нибудь еще есть?

Он радостно улыбался, словно это были самые веселые новости, какие ему когда-либо доводилось слышать.

— Как это Али-ага тяжело болен? Вчера вечером он хорошо себя чувствовал.

— Его взволновал арест хаджи Синануддина.

— Нас всех взволновал. Боимся мы за него.

— Почему? Отпустят его. Нашлись люди, что любят деньги. Представь себе, попадаются и такие!

В это утро все дела для него перестали существовать. Он лишь смеялся.

— Всю жизнь хаджи заботился об арестантах, пока сам не стал арестантом. Странное дело — превратиться в предмет своей любви.

— Мы очень жалеем его,— сказал я.

Это был упрек. Мне хотелось отвлечь его от странных мыслей. Но он не позволил сбить себя с толку.

— Мне его тоже жаль. И я думаю о том, как всю свою жизнь он подавал милостыню другим, а сейчас другие подают ему. Может, так и надо.

Я знал — он не любит нежностей, но это прозвучало слишком круто. А может быть, я много требую от него, ведь он сегодня может думать только о своем счастье.

— Как тебе было в Дубровнике?

— Хорошо. Там еще лето. Странно, что не весна ^{6}.

Во дворе открылись ворота, и Хасан подошел к окну.

Фазлия, пришедший с улицы, дал ему знак спуститься.

— Ты можешь посидеть с отцом?

— У меня мало времени.

— Останься хоть ненадолго. Я скоро вернусь.

Али-ага выглядел так же, как вчера вечером, и был даже, пожалуй, оживленнее.

— Куда ушел Хасан?

— Не знаю. Сказал, скоро вернется.

Старик интересовался, что происходит в городе, удивлялся, почему закрыта чаршия, просил уговорить Хасана остаться дома ради него, мало ли что может приключиться с больным.

— Почему ты сказал Хасану, что тебе хуже?

— Это правда. Мне хуже.

— С каких пор? Вчера вечером ты напоминал птицу. Именно об этом я и хотел рассказать Хасану, да не успел.

— Неужели вам не о чем говорить? Мне было лучше, теперь стало хуже, и я хотел бы, чтоб он был возле меня, что в этом странного?

— Ничего. На самом деле ты хочешь удержать Хасана у своей постели, пока все не окончится. Разве не так?

— Для него лучше. Ты знаешь, какой он скорый. Выкинет что-нибудь, чего никак не ожидаешь. Погляди, не вернулся ли он?

И тут мне все стало ясно: и его странное поведение, и причитания перед дочерью, и просьба к кадию отпустить узника, и утренняя болезнь — все это ради Хасана, чтоб уберечь его от опасности, помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость. Он привязывает сына своей болезнью, потому и играет в эту странную игру, смысл которой я не сразу постиг. Он хотел как можно скорее спасти хаджи Синануддина, чтоб это не пришлось делать Хасану. Любовь одарила его страхом, предприимчивостью, фантазией.

Я поспешил успокоить его.

— О Хасане не беспокойся. Он не сделает ничего неразумного.

— Почему?

— Он думает только о дубровчанке. Жаворонки поют у него в сердце. Мне кажется, будто я слышу их щебетание.

— Ты думаешь, я не слышу? Этого я и боюсь, друг.

— Чего ты боишься?

— Этого щебетания. Из-за него он и делает глупости. В таком состоянии каждый добр и других жалеет.

— Жалеет, но ничего не предпринимает. Любовь эгоистична.

— Эх, дервиш, что ты знаешь о любви! Я себя подставил ради него. Разве это эгоистично?

Я хотел спросить старика — и спрошу при случае,— что бы он сделал ради сына, и от чего бы отказался ради него, и во что превратилась бы его любовь, если б сын пострадал. Она обернулась бы самой лютой ненавистью, которую мне доводилось видеть.

Для него в жизни существовала только любовь к сыну, и ничего больше. Даже перед смертью, в ожидании кончины, она хранит его, поддерживая в нем жизнь. Может быть, это непростое и глубокое лукавство старости, страх смерти, превратившийся в любовь, дабы последние цветы расцвели в состарившемся сердце. Сердце сына — букет, и не надо его удобрять, чтоб он расцвел; любовь отца для него — одно из многих чувств, может быть, он воспримет ее как помеху, она обременяет его. Для старика это единственный якорь.

Я говорю «может быть», ибо я не знаю.

Городок спокоен. Словно бы замирая, он дышит медленнее, живет тише.

Я сидел во дворе мечети на камне возле чесмы, в то время как по чаршии и по улицам ходили люди в одиночку или группами, ходили как во сне, погруженные в думы, словно еще не пробудившиеся, отчего-то несчастные, обманутые, опустошенные, ходили для того, чтобы прошло время или чтобы пришло время, опутывая меня паутиной своих причудливых путей и частой сетью следов.

— Что происходит? — спросил я.

Они не слышали меня.

Неужели их так взволновал арест хаджи Синануддина? Какими странными узами связаны они между собой, в каком кругу заперты, неизвестном мне и недоступном? Что произошло с ними? Они не разгневаны, но и не угнетены, производят впечатление людей, вырванных из обычной обстановки. Словно смотрят на городок и на мир с каким-то мертвым любопытством, дремотным, но упорным, и ждут. Они утратили все свои черты, свои собственные, и приобрели общие, неуловимые.

Что-то следовало предпринять, ибо мне казалось, препятствия увеличивались, они были невидимые, тянулось пустое время, оно отделяло меня от меня самого и от них, я так и не знал, где мое место.

Мне казалось, я забрел в неведомые края, к незнакомым людям.

Я отводил от них взгляд и смотрел на тонкую струйку воды, что разбивалась о камень на бесчисленное множество лишенных цвета капелек, ибо не было солнца: я надеялся, что меня успокоит то, что живет для себя и вовеки. Но тоска росла.

И тут я увидел, что они остановились, прислушиваясь к чему-то, чего я не слышал, потом двинулись все в одном направлении.

— Куда? — спросил я одного из них.

— Туда.

— Зачем?

— Все идут.

От Куршумли-мечети неслись вопли.

Люди ожили и зашагали быстрее.

Улицы были забиты, я ничего не мог разглядеть, услышать, я пытался протиснуться и внезапно погрузился в колышущуюся толпу, как в водоворот. Она сжимала меня, волокла вперед и назад, от одной стены к другой, не оставляя ни на секунду, крепко держа в своих объятиях, жарких, беспокойных, тесных, неприятных, было скверно, было смешно, точно сам дьявол позаботился о том, чтоб запутать меня в сетях человеческих ног и рук и таким образом отделить от всего происходящего. Сжатый в толпе людей, я мог толкаться, подобно им, мог кричать, угрожать, но не мог решать. И вот так безвыходно спутанный, я стал одним из многих, стал бессмысленной и страшной силой.