Избранное

Осенью я предложил Тияне обвенчаться. Я искренне хотел этого, ничего иного и представить себе не мог, однако же честно признался ей, что партия я для нее неважная, что у меня ничего нет и вряд ли когда-нибудь будет и что, выйдя за меня, она не много приобретет. Может, у меня вообще нет права предлагать ей себя в мужья, одна любовь дает мне на это право. Я могу обещать ей лишь свою любовь — и ничего больше, достаточно ли ей этого?

Но она еще глупее меня.

— Будем любить друг друга,— сказала она серьезно,— это много, это все. Ничего другого мне не надо.

— Вначале мы наверняка будем счастливы,— шутил я,— а потом, когда я наскучу тебе, что-нибудь придумаем, будем действовать, как старый Джезар, что трижды разводился и снова женился на своей собственной жене, чтоб сохранить свежесть и новизну любви.

— Зря только мучил и себя и ее,— возмутилась Тияна.— Надо было найти такую жену, с которой никогда не хотелось бы разлучаться. Или жить одному. И платье ни к чему латать, а любовь и подавно. Лучше уйти.

— Ты бы ушла?

— Ушла.

— Потому что не любишь?

— Потому что люблю.

Эта женская логика мне не совсем понятна, но я знал, что Тияна говорит правду. И мне были приятны ее слова, хоть они и прозвучали чересчур серьезно и решительно. В ту минуту ничего другого мне и не надо было.

Вскоре мы поженились. Свидетелями у нас были Молла Ибрагим и старый цирюльник Омер Тандар, цирюльня которого примыкала к писарской. Тияна Белотрепич, дочь покойного Мичи и покойной Любинки, стала Тияной Шабо.

Молла Ибрагим, когда я сообщил ему о своем намерении, ничем не выдал своего удивления, хотя наверняка считал это глупой причудой и был уверен, что я не женюсь на Тияне (христианке, да еще и нищей вдобавок!). Сказать он не сказал ни слова, но мне показалось, что я вижу на его лице недоумение, или я ждал его, и потому оно мне виделось, во всяком случае, все его слова и поступки были безупречны. Он похвалил девушку и ее семью, похвалил мое решение жениться на ней, предложил быть свидетелем, попросил и балагура хаджи Омера пойти с нами к кадию, а потом повел к себе домой, где нас ждал настоящий свадебный пир. Тихая жена Моллы Ибрагима отнеслась к нам сердечно, почему-то заплакала, поцеловав Тияну, показала нам своих троих детей (двое умерло; хаджи Омер смеялся: смерть забирает, люди тут же заводят новых) и смотрела на нас, смотрела пристально, печально и радостно, как мать. Позже, вспоминая этот ее сочувственный взгляд, я понял: она хорошо знала все, что нас ждет впереди, и по-матерински жалела нас.

После обеда у Моллы Ибрагима мы пошли в мою убогую комнатенку. Оба были смущены.

— Хорошо было,— сказал я.

— Очень хорошо.

— Приняли так сердечно.

— Добрые люди.

— Ты довольна?

— Да.

— Я бы не сказал. Тебя что-то мучит.

— Не по себе немного.

— Отчего?

— Не знаю. Пройдет.

— Может, ты расстроилась, что родных не было. Моих нет, все на том свете, твои злятся, что поделаешь?

— Сядь рядом. Дай руку.

Она молчала, прижавшись ко мне, словно искала у меня защиты. Горевала, что родные от нее отвернулись. Привыкала ко мне. Теперь ни у нее, ни у меня никого нет, хватит ли нам друг друга? О чем были ее девичьи мечты, каким рисовался ей суженый, в каком кошмарном сне виделась ей эта убогая каморка, которая и мне вдруг опостылела донельзя?

Заговорить с ней или дать ей свыкнуться со всем тем, что станет теперь ее жизнью?

Неожиданно раздался стук в дверь.

Кто бы это мог быть? Мы никого не ждали.

Я отворил дверь: передо мной стоял незнакомый человек, весь какой-то просветленный, с увлажненными глазами и щемяще-счастливой улыбкой, словно он сбежал с собственных похорон. Умиленность его не выдавала большого ума, но и я был не лучше: очумело глядел на его лицо, озаренное счастьем, которое мне было так же неведомо, как и он сам.

Он сказал, что ищет меня и хотел бы только повидаться со мной. Зовут его Ферхад, он близкий родственник моей матери. Неудивительно, что я его не знаю. Двадцать лет назад, во время бунта братьев Моричей и Сари-Мурата, он бежал в Валево, а сейчас вот вернулся.

Я совершенно не помнил об этом своем родиче, а ведь дома у нас я слышал о нем, но забыл все: и почему он бежал, и на чьей стороне был — братьев Моричей или городских лабазников. Тем не менее мне было приятно, что отыскалась хоть одна родная душа, он точно из могилы встал и пришел как раз в ту минуту, когда мы горевали, что у нас нет близких.

Я предложил ему сесть, он поздоровался со снохой — хороша-то как,— подарок, говорит, не купил, поздно узнал о свадьбе и поспешил поскорее увидеть нас, а подарок принесет завтра. Он говорил, говорил, потом вдруг замолчал, озаренный радостью, взволнованный невиданным счастьем, совершенно мне непонятным, а я про себя не переставал удивляться происходящему. Ведь только двадцать лет миновало, а все забыто: и братья Моричи, и Сари-Мурат, и их бесчинства, и убитые люди. Даже народу память изменила — люди пели грустную песню о том, как повесили двоих братьев, будто это были герои, а не беспощадные насильники. И возможно, как раз эта песня, в которой народ славил тех, кто героями не был, это забвение, как будто с тех пор прошли столетия, и вернули моего родича в Сараево. Да еще тоска по родному городу. О нем он говорил со слезами на глазах. Он не мог спать, не мог есть, ему казалось, что он умрет без него, часами он сидел один-одинешенек и мысленно бродил по родному городу, от дома к дому, трепеща, как бы видение не растаяло, словно призрак. Сотни, тысячи раз проходил он знакомыми улочками, думая о том, что нет для человека ничего дороже и важнее родины. А теперь он бродил, бродил без устали по всамделишному городу, обходил знакомые места — ведь они еще красивее, чем он их представлял себе там, в далеком Валеве, и завтра снова пойдет, и чувство у него такое, что никогда ему теперь не утолить этого голода любви.

Мне было непонятно это безрассудство. Было бы куда и зачем, я бы пошел на край света. Даже и теперь. Только взял бы с собой любимую жену, которую получил нежданно-негаданно.

Ферхад не утолил голода своей любви. Не принес подарка. Помешали.

На другой день сердар Авдага опознал его, сияющего и поглупевшего от счастья, что вновь обрел родину, похорошевшую от двадцатилетней тоски по ней, и доложил кадию. Ферхада отвели в крепость и удушили. За то, чего никто не помнил.

Тогда я впервые увидел Тияну в необычном волнении и страхе. Она долго молчала, уставясь с отсутствующим видом в одну точку.

— Если переживать беды всех, что с нами станет? — утешал я ее грубыми словами и ласковым прикосновением.— Ведь мы его и не знали. И думать о нем не думали, ни о нем, ни о ком другом.

Скоро мы позабыли про неразумного Ферхада, погибшего из-за своей тоски по родному городу. Люби он его поменьше, жил бы еще. Хотя кто знает. При его безрассудстве он наверняка предпочел бы умереть в родном городе, чем жить в чужом.

Так мы потеряли своего единственного родича. Вышел из тьмы, незнакомый, пожил чуть, только чтоб повидать город и нас, и снова канул во тьму.

Позже мы уже и не могли вспомнить, был ли он на самом деле, или мы его выдумали — так все это походило на ночной кошмар.

Через несколько дней после гибели Ферхада его помянул Шехага Сочо. В сопровождении Османа Вука, своего приказчика богатырского сложения, он зашел в нашу писарскую, чтоб сделать дарственные записи в пользу школ и библиотек. Он знал, что Ферхад мне родственник, и начал расспрашивать о нем. Я мог рассказать лишь то, что мне говорил сам Ферхад.

— Дурак,— хмуро ворчал Шехага,— дурак! Вот и повидал город, вот и повидал родину! Целый день ходил по улицам, говоришь? Дышал нашим смрадом, глядел на свое и наше несчастье. Родился здесь, тоже мне дело! Есть чем гордиться! Плакать надо, горевать, а не умиляться. Господи, твоя воля, и по чему он тосковал двадцать лет! По этой нищей земле, по злобности, которая неизбывно живет в наших душах и которая сильнее материнской любви, по неодолимой потребности творить зло где только можно, по нашей угрюмой нелюдимости?

— Земля как земля, люди как люди, везде одно и то же,— осторожно вставил Молла Ибрагим, испуганно глядя на хмурого Шехагу и улыбающегося Османа Вука.

— И земля не как другие, и люди не такие, как всюду. Земля нищая. Приметили, как зовутся наши села? Скажи им, Осман!

— Злосело, Грязи, Черный Омут, Гарь, Голый Шип, Голодное, Волчье, Колючее, Трусливое, Вонючее, Змеиное, Горькое…

— Видали! Кругом горечь, нищета, голод, несчастья. А люди? И говорить противно. А почему так? Не знаю. Может, мы от природы злы, аллах нас так отметил. А может, потому, что беды нас преследуют неотступно, и мы боимся громко засмеяться, боимся прогневить злые силы, что постоянно кружат вокруг нас. Что ж тогда удивительного в том, что мы виляем, таимся, лжем, думаем только о сегодняшнем дне и только о себе, счастье свое в чужом несчастье видим. Нет у нас гордости, нет мужества. Бьют нас, а мы и за то благодарим.