Издержки хорошего воспитания

Миссис Коннедж (не обращая внимания): Я хочу сегодня вечером представить тебя нескольким друзьям твоего отца — все они еще довольно молоды.

Розалинда (понимающе кивает): Лет этак под сорок пять?

Миссис Коннедж (резко): Ну и что?

Розалинда: Да нет, все прекрасно. Они повидали жизнь, и у них такой восхитительно усталый вид (трясет головой), но они тоже хотят танцевать.

Миссис Коннедж: Я еще не видела мистера Блейна, но не думаю, что тебе стоит обращать на него внимание. Не похоже, чтобы у него водились деньги.

Розалинда: Мама, я никогда не думаю о деньгах.

Миссис Коннедж: Конечно не думаешь, потому что они у тебя никогда не задерживаются.

Розалинда (вздыхает): Надеюсь, однажды я выйду замуж за денежный мешок — чтобы не умереть со скуки.

Миссис Коннедж (сверяется с записной книжкой): Пришла телеграмма из Хартфорда. Приезжает Доусон Райдер. Мне нравится этот молодой человек, и он купается в деньгах. Мне кажется, что, поскольку тебе уже надоел Говард Гиллеспи, ты могла бы как-то поощрить Райдера. За месяц это уже третий его приезд.

Розалинда: А как ты догадалась, что мне надоел Говард Гиллеспи?

Миссис Коннедж: Бедный мальчик ходит с таким несчастным видом.

Розалинда: Это был один из романтических флиртов, победа без боя. Они всегда скоротечны.

Миссис Коннедж (завершая свою мысль): В любом случае мы хотели бы гордиться тобой сегодня вечером.

Розалинда: Разве я не красива?

Миссис Коннедж: Ты и сама это знаешь.

Снизу доносится скрежет струн — кто-то настраивает скрипку, погромыхивает барабан. Миссис Коннедж стремительно оборачивается к дочери.

Мы ждем.

Розалинда: Одну минутку.

Мать уходит. Розалинда стоит у стеклянного трюмо и с огромным удовольствием разглядывает себя в зеркале. Она целует ладонь и прикладывает пальчики к губам своего отражения. Затем гасит лампы и покидает комнату.

Какое-то время все тихо. Несколько аккордов на фортепиано, осторожное высказывание барабанов, шуршание нового шелка, звуки смешиваются на лестнице снаружи и вползают в комнату через приоткрытую дверь. Расплывчатые силуэты мелькают в освещенном коридоре. Слышится чей-то смех, кто-то смеется в ответ, смех множится, становится общим. Затем кто-то входит через боковую дверь, включает свет и закрывает дверь. Это Сесилия. Она подходит к комоду, заглядывает в ящик, после некоторых колебаний направляется к столу, достает оттуда портсигар и берет сигарету. Закуривает, глубоко затягиваясь и выдыхая дым, подходит к зеркалу.

Сесилия (выговаривает с нарочитой светскостью): О да, выходы в свет в наши дни — это, знаете ли, настоящий фарс. Для того, кто наигрался в любовь задолго до своего семнадцатилетия, — это сплошное разочарование.

Пожимает руку воображаемому аристократу средних лет.

Да, ваше сиятельство, конечно, сестра мне много о вас рассказывала. Не хотите ли пыхнуть — они весьма изрядны. Называются… называются… а, «Корона». Вы не курите? Какая жалость! Полагаю, король не дает дозволения? Да, я охотно потанцую.

Кружится по комнате под музыку, которая доносится снизу. Она обнимает воображаемого партнера. В одной руке покачивается сигарета. Быстро опускается темнота, свет остается тусклым, пока…

Сцена 2

Занавес отделяет на сцене укромный уголок — кабинет на первом этаже; большую часть кабинета занимает уютный кожаный диван. В центре и по краям висят маленькие бра, над самим ложем — портрет очень старого и очень величественного джентльмена в духе шестидесятых годов девятнадцатого века.
Из-за сцены доносятся звуки фокстрота.
Розалинда сидит на диване, слева от нее — Говард Гиллеспи, недалекий юнец лет двадцати четырех. Очевидно, что он очень несчастлив, а ей довольно скучно.

Гиллеспи (невыразительно): Как вы можете говорить, что я изменился? Мои чувства к вам те же, что и прежде.

Розалинда: Но вы для меня уже не тот, что прежде.

Гиллеспи: Три недели назад вы говорили, что я вам нравлюсь, потому что я такой пресыщенный, такой равнодушный, — я до сих пор таков.

Розалинда: Но не для меня. Раньше мне нравились ваши карие глаза и тонкие ноги.

Гиллеспи (сокрушенно): Они и сейчас тонкие и карие.

Розалинда: Я думала, что вы не ревнивы. А теперь, куда бы я ни пошла, везде натыкаюсь на ваш взгляд.

Гиллеспи: Я люблю вас!

Розалинда (холодно): Мне это известно.

Гиллеспи: И вы уже две недели не даете себя поцеловать. Я всегда думал, что стоит поцеловать девушку — и она… она… завоевана.

Розалинда: Эти времена миновали. Меня надо завоевывать заново каждый день и каждый час.

Гиллеспи: Неужели вы серьезно?

Розалинда: Вполне, как обычно. Раньше было два вида поцелуев. Первый — это когда девушку целовали и бросали, а второй — когда ее целовали и делали предложение. Теперь появился третий вид — мужчину целуют и бросают. Если в девяностых мистер Джонс бахвалился, что целовался с девушкой, каждому было ясно, что у него с ней все кончено. Если мистер Джонс образца тысяча девятьсот девятнадцатого года говорит то же самое, то всякому ясно, что ему никогда больше ее не целовать. Учитывая достойное начало, теперь любая девушка может взять верх.

Гиллеспи: Но зачем вы играете мужчинами?

Розалинда (доверительно наклоняется вперед): Ради самого первого мгновения, когда в нем вспыхивает интерес. Тот самый миг — о, до первого поцелуя лишь слово, произнесенное шепотом, — который стоит всего остального.

Гиллеспи: А потом?

Розалинда: А потом ты заставляешь его выложить все о себе самом. И очень скоро единственным его желанием будет остаться с тобой наедине — он хандрит, ему не нужны ни борьба, ни игра — ты победила!