Изгнанник. Каприз Олмейера

– Посмотри на нее, – дразнила Аисса. – Посмотри на мать твоего сына! Она боится. Почему она не убирается с моих глаз? Посмотри, какая уродина.

Джоанна, похоже, уловила презрительный тон, каким были сказаны эти слова. Она выпустила плечо мужа, когда Аисса опять подошла ближе к дереву, подскочила к ней, ударила по лицу и, развернувшись, метнулась к ребенку, который, позабытый всеми, проснулся и заплакал, схватила его и, вопя от ужаса, побежала к берегу реки.

Виллемс бросился к револьверу, но Аисса опомнилась и, неожиданно оттолкнув его от дерева, схватила оружие первой и спрятала за спину.

– Ты его не получишь! – крикнула она. – Беги за ней. Навстречу опасности… смерти… безоружный. Уходи с пустыми руками и сладкими речами, каким пришел ко мне. Уходи беспомощным, попробуй обмануть лес, море… смерть, которая тебя ждет.

Она задохнулась, словно горло перехватили веревкой. В ужасе стремительных мгновений перед ней возник голый по пояс, озверевший мужчина, с берега доносились слабеющие, безумные крики Джоанны о помощи. Аисса, Виллемс, безмолвная земля, бормочущая река тонули в солнечном свете, мягком сиянии спокойного утра, которое, как ей казалось, прерывали наводящие ужас, мгновенные темные провалы. Ненависть наводнила мир, заполнила все пространство между ними: ненависть разных рас, безнадежных различий, чужой крови; ненависть к человеку, рожденному в стране, где все лгут и откуда ко всем, чья кожа не белого цвета, приходят одни невзгоды. В своем исступлении она слышала где-то совсем рядом шепот. Это голос покойного Омара призывал: «Убей! Убей его!»

Увидев, что Виллемс сдвинулся с места, Аисса крикнула:

– Не подходи ко мне, или умрешь прямо здесь! Уходи, пока я помню… еще помню.

Виллемс, не решаясь уйти безоружным, изготовился для схватки, сделал шаг вперед, увидел, как Аисса поднимает револьвер, заметил, что курок не взведен, и убедил себя: даже если выстрелит, все равно промахнется. Спуск тугой – пуля наверняка пройдет выше. Он сделал еще один шаг. Длинный ствол нервно дрожал в вытянутой руке. «Пора», – подумал он. Чуть присев и наклонив голову, он прыгнул вперед в отчаянном броске.

Вспыхнуло пламя, грохнул оглушительный выстрел – громче раската грома. Виллемс наткнулся на какую-то преграду и остановился, почувствовав в ноздрях едкий запах. Перед глазами огромным облаком поплыл синеватый дым. «Слава богу, промазала! – подумал он. – Я так и знал». Аисса где-то бесконечно далеко вскинула руки, между ними на земле валялся крохотный револьвер. Промазала! Осталось только поднять оружие. Никогда прежде он не ощущал такой радости, такого победоносного наслаждения от солнечного света и жизни, как в эту секунду. Рот заполнила соленая теплая масса. Виллемс попытался отхаркнуть ее, выплюнуть. Кто это здесь кричит: «Во имя Аллаха, он умирает! Умирает!»? Кто умирает? Надо поднять пистолет. Ночь? Что такое? Почему уже ночь?

Много лет спустя Олмейер рассказывал историю великой революции в Самбире случайному приезжему из Европы. Это был румын, наполовину ученый-натуралист, наполовину охотник за орхидеями, которые он собирал на продажу. Каждому новому знакомому на пятой минуте беседы путешественник объявлял о планах написания научного труда о здешних краях. По пути в глубь острова он остановился у Олмейера. Гость был довольно образованным человеком, однако джин предпочитал пить неразбавленным, лишь иногда выжимая в стакан половинку лайма. Заверив, что так полезнее для здоровья, он наливал себе бокал «лекарства» и расписывал разинувшему в изумлении рот Олмейеру прелести европейских столиц. В свою очередь Олмейер надоедал ему своими пространными критическими наблюдениями общественно-политической жизни Самбира. Они проговорили до поздней ночи, сидя на веранде за столом из сосновых досок, между ними роились тучи возбужденных лунным светом ночных мотыльков, тысячами сгоравших в дымном пламени вонючей керосиновой лампы.

Раскрасневшийся Олмейер говорил:

– Такого оборота я, разумеется, не предвидел. Говорю же, что застрял на ручье из-за вздорного поведения отца, капитана Лингарда. Я был уверен, что задержка поможет этому парню сбежать. Капитан Лингард, знаете ли, из породы людей, с кем бесполезно спорить. Перед закатом вода поднялась, и мы смогли выйти из протоки. До вырубки Лакамбы добрались уже затемно – кругом полная тишина. Я, конечно, подумал, что они уплыли, и обрадовался. Посреди двора мы вдруг увидели непонятную кучу. От нее неожиданно отделилась и бросилась на нас какая-то тень. Клянусь Богом! Вы наверняка слышали истории о верных собаках, которые сторожат тело мертвого хозяина. Их приходится отгонять палками и все такое. Нам тоже пришлось отгонять эту женщину силой. А что было делать? Она бросалась на нас как фурия. Не разрешала его трогать. Виллемс был, вне всяких сомнений, мертв. Пуля прошла навылет через легкое с левой стороны груди, выше сердца, пробив лопатку, причем стреляли в упор – оба отверстия были маленькие. После того как мы ее усмирили – вы не представляете, сколько силы в этой женщине, мы втроем едва справились, – труп погрузили в лодку и увезли. Мы подумали, что она лежит в обмороке, ан нет – вскочила и побежала за нами в воду. Ну, я позволил ей забраться в лодку. А что было делать? Река кишит аллигаторами. Никогда не забуду этот ночной вояж, пока жив. Она сидела на дне лодки, положив его голову себе на колени, и время от времени обтирала его лицо своими волосами. У Виллемса на губах и подбородке засохло много крови. Все шесть часов, пока мы плыли, нашептывала мертвецу что-то нежное! Со мной был старпом со шхуны. Он потом сказал, что не повторил бы этого путешествия даже за горсть алмазов. И я ему верю. До сих пор мороз по коже. Как вы думаете, он мог ее услышать? Ну не он… что-то ее могло услышать?

– Я материалист, – заявил деятель науки, нетвердой рукой наклоняя бутылку над пустым стаканом.

Олмейер покачал головой и продолжил:

– Кроме Махмата, никто не видел, как это случилось. Махмат твердил, что стоял на расстоянии двух копий от места происшествия. Похоже, бабы устроили свару, а Виллемс оказался между ними. Потом Джоанна ударила свою соперницу и убежала, а на этих двоих что-то нашло. Они бегали туда-сюда. Вот буквальные слова Махмата: «Я видел, как она стояла и тыкала пистолетом во все стороны. Я испугался – чего доброго меня подстрелит – и отскочил в сторону. Потом белый бросился на нее. Так из джунглей выскакивает на копья людей хозяин-тигр. Она в него не целилась. Ствол ходил из стороны в сторону, в ее глазах я увидел великий страх. Выстрел был всего один. Дочь Омара закричала, белый стоял, моргая, очень прямо, можно было сосчитать: один-два-три, потом кашлянул и упал лицом вниз. Пока он падал, женщина кричала не переставая. Я потихоньку отошел, чтобы не мешать. Такие дела меня не касаются, а в лодке сидела та, другая, что обещала мне заплатить. Мы сразу же отчалили, не обращая внимания на ее вопли. Люди мы бедные, нам мало платят за наши труды». Вот что рассказал Махмат. Причем никогда не менял историю. Сами у него спросите. Он тот самый, у кого вы наняли лодку для путешествия вверх по реке.

– В жизни не встречал более алчного пройдохи, – пробурчал путешественник.

– Что вы! Его здесь уважают. Двух его братьев закололи копьями – так им и надо. Решили грабануть могилы даяков. Туда кладут золотые украшения, если вы не знали. Получили по заслугам. А этот хорошо устроился, его уважают. Да-да! Все хорошо устроились – кроме меня. И все из-за этого подлеца, что привел сюда арабов.

– De mortuis nil nisi… – ик! – bene, – пробормотал гость.

– Лучше говорите по-английски. Ваш птичий язык здесь никто не понимает, – угрюмо ответил Олмейер.

– Не сердитесь, – еще раз икнув, сказал румын. – Это латынь, язык мудрости. Фраза означает: «О мертвых или хорошо, или ничего». Я не в обиде. Вы мне нравитесь. Вы поссорились с Провидением. Я тоже. Мне прочили звание профессора, а теперь что?

Гость клюнул носом. Он сидел, вцепившись в стакан. Олмейер прошелся туда-сюда.

– Да, все хорошо устроились, кроме меня. Почему? Ведь я лучше их всех. Лакамба присвоил себе титул султана. Когда я прихожу к нему по делам, он посылает эту одноглазую сволочь Бабалачи сказать, что правитель почивает и приказал его не будить. А сам Бабалачи? Он теперь шахбандар провинции, не фунт изюму. О господи! Ну какой из него шахбандар? Из свиньи! Я этого бродягу на порог не пускал, когда он здесь только-только появился. Абдулла не лучше. Говорит, что живет у нас, потому что здесь, видите ли, нет белых. А у самого состояние в сотни тысяч, дом в Пенанге, корабли. Чего ему не хватало, чтобы отнимать у меня мое дело? Все здесь поломал, отправил отца на поиски золота, потом – в Европу, где тот как сквозь землю провалился. Чтобы такой человек, как капитан Лингард, пропал будто простой кули? Мои друзья писали в Лондон, наводили справки. Никто о нем и слыхом не слыхивал! Подумать только! Там никогда не слышали о капитане Лингарде!

Ученый охотник за орхидеями приподнял голову и промямлил:

– Сент… сентиметальный старый флип… флибустьер. Я тоже сент… тальный.

Гость неуклюже подмигнул Олмейеру, и тот рассмеялся.

– Да! О надгробии я уже говорил. Да! Еще сто двадцать долларов псу под хвост. Они бы мне сейчас пригодились. Но отец настоял. И еще эпитафия. Ха-ха-ха! «Питер Виллемс, Божьей милостью избавленный от врага». Какого еще врага? От капитана Лингарда? Тогда бессмыслица выходит. Отец был великим человеком, хотя и со многими причудами. Как? Вы не видели могилу? Она на вершине холма. На другом берегу реки. Я должен ее вам показать. Мы обязательно туда сходим.

– Без меня! – воскликнул гость. – Какой мне интерес… на солнце… тяжело… Если только вы меня к ней отнесете.

И действительно: через пару месяцев ученого туда отнесли, и в Самбире появилась вторая могила белого человека, однако на момент разговора тот был вполне еще жив, хотя и мертвецки пьян. Он неожиданно спросил:

– А что с женщиной?

– О! Лингард, разумеется, пристроил ее вместе с ее гадким отпрыском в Макасаре. Зря потраченные деньги! Черт его знает, что с ними стало после того, как отец уехал домой. Мне свою дочь надо было пристроить. На обратном пути передайте от меня весточку миссис Винк в Сингапуре. Там вы увидите мою Нину. Везет же людям! Она прекрасна и, как мне сообщают, подает большие надежды.