Изгнанник. Каприз Олмейера

Олмейер услышал о нем, не пробыв в Макасаре и трех дней. На него обрушились рассказы о его гениальных сделках, бурных романах и отчаянных битвах с пиратами Сулу и трогательная история про девочку с пиратского прау, который Лингард захватил после долгого боя, выкинув всю команду за борт. Все знали, что девочку эту Лингард взял с собой и устроил учиться в какой-то монастырь на Яве. Он звал ее дочерью и поклялся, что перед возвращением на родину выдаст ее за белого и оставит молодой семье все свои деньги. «А денег у капитана Лингарда ой как много, – повторял, бывало, Винк, склонив голову набок. – Очень много, больше, чем у Хедига». И сделав паузу, чтобы у слушателей было время переварить это потрясающее заявление, добавлял заговорщическим шепотом: «Вы ведь знаете, что он обнаружил реку?»

В этом-то и крылся секрет: капитан открыл реку! Вот что возвышало старину Лингарда над толпой остальных покорителей моря – всех тех, кто днем торговался с Худигом, а ночью пил шампанское, играл, горланил песни и занимался любовью с девчонками-полукровками на широкой веранде отеля «Санда». По этой реке, устье которой знал только он один, Лингард возил разнообразные грузы: ткани, медные гонги, оружие и порох. Бриг «Молния», которым он командовал самолично, в такие ночи тихо исчезал с рейда, пока собутыльники Лингарда спали под столами; перед тем как выйти в море, Лингард перепивал всех, а его самого хмель словно не брал. Многие пытались его выследить, чтобы найти тот благодатный край гуттаперчи и ротанга, жемчуга и съедобных птичьих гнезд, воска и даммаровой смолы, но изящная «Молния» легко уходила от любого судна в здешних морях. Некоторые корабли терпели бедствие, налетев на подводные отмели и коралловые рифы, и людям едва удавалось вырваться из крепкой хватки солнечного улыбчивого моря. Это охладило пыл остальных искателей, и много лет мирные зеленые острова стерегли вход в землю обетованную, храня секрет с беспощадной безмятежностью тропической природы.

Лингард то и дело уезжал и возвращался из своих порой тайных, а порой официальных экспедиций. Смелость и невероятная прибыльность его авантюр сделали капитана героем в глазах Олмейера. Лингард казался ему победителем, когда шагал вдоль прохода, бросая Винку: «Как делишки?» – или шумно приветствуя Хедига громогласным: «Здорово, старый пират! Еще ползаешь?», прежде чем нырнуть за зеленую дверь и погрузиться в дела торговые. Часто по вечерам, в тишине опустевшего склада, когда Олмейер откладывал бумаги и собирался ехать домой вместе с мистером Винком, у которого квартировал, он на миг замирал, слушая горячие споры в личном кабинете Хедига. Низкое монотонное ворчание хозяина и рокочущие реплики Лингарда звучали так, словно два мастифа делили мозговую кость, но для уха Олмейера споры эти были битвой титанов, сражением богов.

Примерно через год Лингард, часто пересекавшийся с Олмейером по работе, проникся к тому внезапной и необъяснимой симпатией. Он возносил ему хвалы во время дружеских попоек в отеле «Санда», а в один прекрасный день огорошил Винка заявлением, что забирает этого молодца к себе на должность суперкарго (что-то вроде капитанского секретаря) – пусть займется документацией. Худиг не возражал. Олмейер, охваченный юношеской страстью к переменам, тем более. Упаковав нехитрые пожитки, он присоединился к экипажу «Молнии» в одном из тех длительных рейсов, во время которых капитан навещал почти каждый из островов архипелага. На протяжении месяцев их дружба с Лингардом, казалось, только крепла. Расхаживая с Олмейером по палубе под легким ночным бризом, несущим ароматное дыхание островов и мягко влекущим бриг под мирным звездным небом, старый моряк открывал душу благодарному слушателю. Он говорил о своем прошлом, об опасностях, которых удалось избежать, о выгодных сделках и будущих комбинациях, которые принесут еще больше прибыли. Часто, с удивительной для него нежностью, упоминал о приемной дочери – той самой девочке, что нашел в прау пиратов.

– Совсем большая, наверное, – приговаривал он. – Уже почти четыре года не виделись. Забери меня дьявол, Олмейер, если в этом рейсе мы не зайдем в Сурабаю.

И после этой фразы всегда нырял к себе в каюту, бормоча:

– Надо как-то решиться… пора решаться…

Не единожды он озадачивал Олмейера тем, что торопливо подскакивал к нему с громким «гм!», будто хотел заговорить, но тут же разворачивался к фальшборту и, облокотившись на него, часами в молчании созерцал фосфоресцирующую гладь моря. Однако в ночь перед приходом в Сурабаю очередная попытка увенчалась наконец успехом. Откашлявшись, капитан сумел начать разговор. Да какой разговор! Он хотел, чтобы Олмейер женился на его приемной дочери.

– И даже пикнуть не смей, что ты белый! – внезапно взревел он, не давая изумленному юноше вставить ни слова. – Со мной этот номер не пройдет! Никто и не посмотрит, что там за кожа у твоей женушки. Куча долларов затмит любой цвет. И эта куча будет расти, пока я жив. Миллионы, Каспар! Я говорю – миллионы! И все для нее – для тебя, – если поступишь, как я скажу.

Около минуты оторопевший от неожиданного предложения Олмейер молча колебался. За это короткое время пронзительной вспышкой сверкнули в его живом и ярком воображении высокие стопки серебряных гульденов вместе с теми возможностями, которые они дарили. Уважение, беспечная жизнь – к которой он чувствовал большую склонность, – собственные суда и склады, свои товары: ведь даже Лингард не будет жить вечно. И венцом всего этого в далеком будущем – сияющий, как сказочный замок, огромный особняк в Амстердаме: вымечтанный Олмейером рай земной, где на деньги старого Лингарда он заживет, как король, на закате дней своих, наслаждаясь немыслимым великолепием. Правда, оборотная сторона медали – пожизненный союз с малайкой, подкидышем с пиратского прау. В душе он сознавал, какой это позор для белого мужчины – но, с другой стороны, четыре года монастырского воспитания! – да и, в конце концов, она может удачно умереть. Ему всегда везло, а деньги всемогущи. Нужно соглашаться. Почему бы и нет? Его, выросшего на Востоке, успокаивала смутная мысль, что жену можно где-нибудь запереть, чтобы не делить с ней свое блестящее будущее. Легче легкого избавиться от малайской женщины – рабыни, служанки! – и плевать на все монастыри и венчания.

Олмейер поднял голову и встретил взволнованный и сердитый взгляд Лингарда.

– Разумеется… Все, что прикажете, капитан.

– Зови меня отцом, как и она, мой мальчик, – растроганно попросил старый моряк. – Черт меня побери, если я не думал, что ты готов отказаться. Знаешь, Каспар, я всегда добиваюсь своего, так что в этом все равно не было бы смысла. Но ты далеко не дурак.

Олмейер хорошо помнил тот разговор – взгляд капитана, его голос, слова и эффект, который они на него оказали. Помнил все, что окружало их тогда: узкую наклонную палубу брига, тихий спящий берег, темную гладь моря с широкой золотой дорожкой восходящей луны. Помнил охватившее его безумное ликование при мысли о том, какое богатство идет ему в руки. Нет, он не был дураком ни тогда, ни теперь. Просто обстоятельства сложились не в его пользу. Богатство ушло, но надежда осталась.

Олмейер передернулся от ночной свежести и внезапно осознал, как сгустилась тьма, после захода солнца накрывшая реку и стершая очертания противоположного берега. Только у частокола, окружавшего дом раджи, ярко горел хворост, судорожно выхватывая из тьмы шершавые стволы ближайших деревьев и кидая дрожащие алые пятна на реку, где по-прежнему в непроглядной тьме торопились к морю древесные стволы. Смутно вспомнилось, что его недавно вроде как окликала жена. Должно быть, к ужину. Но человек, размышляющий о крушении надежд прошлого в преддверии надежд на будущее, не чувствует голода, даже если рис уже готов. Хотя теперь, пожалуй, и впрямь пора домой – уже совсем поздно.

По шатким половицам Олмейер осторожно двинулся к лестнице. Потревоженная им ящерица, недовольно пискнув, юркнула в высокую прибрежную траву. Лестницу пришлось одолевать с осторожностью, давно привычной: тут нужно было следить за тем, чтобы не сверзиться вниз на кочковатую землю, усыпанную камнями, гнилыми досками и сваленными в кучи недопиленными бревнами. Повернув к жилому дому, который он величал не иначе как старой развалюхой, Олмейер уловил доносившийся из темноты плеск весел и остановился на дорожке, прислушиваясь и гадая, кто же это сунулся на реку в такой паводок. Плеск слышался все ближе, к нему присоединились приглушенные голоса и тяжелое дыхание людей, борющихся с течением в попытке причалить к той самой отмели, где он стоял. Они были уже рядом, но сгустившаяся тьма и кусты скрывали их от глаз Олмейера.

– Арабы, не иначе, – пробурчал он себе под нос, вглядываясь в кромешную тьму. – И что им тут надо? Наверняка Абдулла со своими делишками, дьявол его забери!

Лодка подошла совсем близко.

– Эй, там, на борту! – окликнул Олмейер.

Голоса смолкли, но весла все так же яростно шлепали по воде. Потом куст напротив Олмейера затрясся, и в ночи раздался грохот брошенных в каноэ весел. Теперь гребцы держались за ветки, но Олмейер с трудом мог различить в темноте неясные очертания головы и плеч человека из лодки.

– Ты, Абдулла? – неуверенно справился он.

– Туан Олмейер говорит с другом. Арабов тут нет, – ответил низкий голос.

Сердце у Олмейера учащенно забилось.

– Дэйн! Ну наконец-то, наконец-то! Я ждал тебя дни и ночи! Уже почти надежду потерял!

– Ничто не могло бы помешать мне вернуться, – возразил его собеседник почти свирепо и добавил полушепотом: – Даже смерть.

– Как же радостно слышать слова настоящего друга, – растроганно отозвался Олмейер. – Однако вы слишком далеко. Причаливайте к пристани, и пусть твои люди приготовят рис в моем кампонге, пока мы с тобой поговорим в доме.