Изгнанник. Каприз Олмейера

Олмейер улегся в гамак и уже почти уснул.

– Забери лампу, Нина, – сонно пробормотал он. – Тут полно мошек. Иди спать, доченька.

Но Нина, потушив свет, снова вернулась к балюстраде веранды. Облокотившись о перила, она исступленно вглядывалась в сторону Пантая. Замерев в давящей тишине тропической ночи, с каждой вспышкой молнии она видела, как лес на обоих берегах реки гнется под яростным напором надвигающейся бури, дальний плес вскипает белой пеной, а черные тучи рвутся на причудливые куски, оседая почти на верхушки мятущихся под ветром деревьев. И хотя вокруг нее пока царили тишина и покой, она слышала дальний рев ветра, шум проливного дождя, рокот бушующих волн взбудораженной штормом реки. Все ближе и ближе гремел гром, яркие вспышки молний сменялись ужасающей чернотой. Когда гроза подошла к месту, где река разделялась на два рукава, дом затрясся от ветра, дождь забарабанил по крыше из пальмовых листьев, громовые раскаты слились в сплошной рокот, а непрерывное сверкание молний озарило бурную воду, несущую сломанные ветки деревьев, клонящихся под напором жестокой и безжалостной силы.

И пока отец мирно спал, безразличный как к бешенству стихии, так и к своим собственным надеждам и неудачам, друзьям и врагам, дочь стояла неподвижно, с каждой вспышкой молнии внимательно и тревожно всматриваясь в широкую гладь реки.

Глава 2

Пойдя навстречу неожиданному требованию Лингарда, Олмейер согласился жениться на малайке, не зная, что в тот день, когда девочка потеряла родных и обрела белого отца, она дралась не хуже остальных на борту прау и не бросилась в воду вместе с другими выжившими только из-за серьезной раны на ноге. Лингард обнаружил ее на палубе под грудой убитых и умирающих и перенес на корму «Молнии» перед тем, как поджечь и пустить по течению пиратскую лодку. Девочка оставалась в сознании, и в безмятежной тишине тропического вечера, наступившей следом за жаркой схваткой, следила, как все, что было ей дорого в ее суровой жизни, все, что она любила как могла, уплывает в дыму и реве пламени. Заботливые руки занимались ее раной, но девочка не обращала на них внимания. Она лежала на палубе и молча, внимательно провожала глазами пылающую могилу отчаянных пиратов, к которым была так привязана и которым так помогла в борьбе с грозным Повелителем Моря – Раджой Лаутом.

Легкий бриз мягко подгонял бриг к югу, и гигантский сноп света и пламени становился все меньше и меньше, пока не замерцал на горизонте, как заходящая звезда. Вот звезда зашла, и лишь густой полог дыма какое-то время отмечал то место, где только что пылал огонь. Потом исчез и дым.

Девочка понимала, что вслед за уплывающим костром уходит и вся ее прошлая жизнь. Теперь она пленница – в дальних краях, у чужих людей в новом, непонятном и, скорее всего, опасном мире. Четырнадцати лет от роду, она сознавала свое положение и пришла к выводу, единственно возможному для малайской девушки, стремительно зреющей под жарким солнцем и сознающей свою притягательность, о которой так часто слышала лестные отзывы храбрых молодых воинов из команды отца. Неизвестность пугала ее, в остальном она приняла свою судьбу, по обычаю своего народа, достаточно спокойно. Та даже казалась ей довольно естественной – разве она не дочь воина, захваченная в плен во время битвы, и разве не должна она в таком случае по праву достаться победившему радже? Даже очевидная доброта грозного старого моряка росла, по ее мнению, из его восхищения пленницей. Это льстило ее самолюбию и смягчало муки случившейся с ней беды. Возможно, знай она о высоких стенах, тихих садах и молчаливых сестрах монастыря в Самаранге, куда вела ее судьба, она бы искала смерти взамен того ужаса, каким стало для нее будущее заключение. Но в воображении своем она рисовала картину, типичную для малайской женщины: чередование тяжелой работы и яростной любви, интриги, золотые украшения, домашнее хозяйство и то колоссальное, хоть и скрытое влияние, которое является одним из неотъемлемых прав женщины у полудиких народов.

Однако участь девушки в руках старого морского волка, ведомого порывом души, приобрела странную и гнетущую для нее форму. Она тяготилась всем: несвободой, учебой, чужой верой, – всей своей новой жизнью, скрывая ненависть и презрение под маской молчаливой покорности. Она легко овладела чужим языком, но в непривычной религии, которой учили ее добрые сестры, поняла очень мало, быстро заучив только самые суеверные моменты. Она кротко и ласково звала Лингарда отцом во время его коротких и бурных визитов, будучи уверена, что капитан – огромная и страшная сила, которую следует всячески умилостивить. Разве не он ее повелитель? И на протяжении этих долгих четырех лет она лелеяла надежду увидеть в его глазах расположение к ней, чтобы в конечном счете стать его женой, советчицей, подругой. Мечты эти были разбиты «указом» Раджи Лаута, даровавшим Олмейеру богатство, на которое тот так надеялся. Одетая в ненавистное европейское платье, привлекшая внимание всего батавского общества, юная новобрачная стояла перед алтарем рядом с незнакомым хмурым белым юношей. Олмейеру было противно и очень хотелось сбежать. Лишь вполне оправданный страх перед свежеобретенным тестем и забота о собственном благополучии удержали его от скандального шага. Однако произнося клятву верности, он уже прокручивал в голове планы, как в более или менее обозримом будущем избавиться от малайской красавицы. Она же усвоила из монастырского воспитания достаточно, чтобы понять, что по законам белых станет Олмейеру подругой, а не рабыней, и решила вести себя соответственно.

Поэтому, когда «Молния», нагруженная материалами для строительства нового дома, отчалила от пристани Батавии, увозя юную пару на неизведанный Борнео, на ее палубе царило гораздо меньше любви и счастья, чем Лингард когда-то хвастливо обещал друзьям на верандах разнообразных заведений. Сам моряк, однако, был совершенно счастлив. Он исполнил свой долг перед приемной дочерью. «Понимаете, ведь это я сделал ее сиротой», – бывало, повторял он перед разношерстной аудиторией портовых бездельников – внушительно и так часто, что это вошло у него в привычку. «И вот пришла пора поправить дело!» – добавлял он теперь и, словно в доказательство своих слов, лихорадочно торопил строительство на реке Пантай. Жилище для молодой семьи, склады для торговли, которой будет заниматься Олмейер, пока он, Лингард, целиком отдастся некой загадочной деятельности, о которой он говорил лишь намеками: мол, связано все с золотом и алмазами, таящимися в глубине острова. Олмейер также пребывал в нетерпении. Знай он, что его ждет, поумерил бы азарт и надежду, с которыми наблюдал, как последнее каноэ Лингарда скрывается за поворотом реки. Отвернувшись от нее, Олмейер оглядел прелестный новый дом и просторные склады, старательно возведенные армией китайских плотников, новую пристань с теснившимися вокруг торговыми лодками и задохнулся от восторга, ощутив, что мир принадлежит ему.

Однако мир нужно было сперва завоевать, и бой этот оказался не таким легким, как поначалу представлялось Олмейеру. Очень скоро ему пришлось понять, что он – нежеланный гость в этом уголке суши, центре жесточайших интриг и яростной конкуренции, куда забросили его Лингард и собственное слабоволие. Арабы тоже нашли реку, основали торговый пункт в Самбире и не желали терпеть рядом с собой никаких соперников. Из первой экспедиции Лингард вернулся несолоно хлебавши и тут же отбыл во вторую, истратив всю прибыль на снаряжение этих загадочных походов.

Олмейер боролся с трудностями собственного положения – без друзей, без помощи, если не считать покровительства, оказываемого ему ради Лингарда пожилым раджой, предшественником Лакамбы. Сам Лакамба, подвизавшийся в то время на расчистке полей под посадку риса и живший в семи милях ниже по реке, бросил все свои силы на помощь врагам белого человека. Он провернул против раджи и Олмейера несколько комбинаций, давших понять, что он знает их тайные планы. Держался он, однако, дружелюбно, и его солидная фигура частенько маячила на веранде Олмейера, а зеленый тюрбан и расшитое золотом одеяние мелькали в первых рядах малайцев, приходящих приветствовать вернувшегося из плавания Лингарда. Поклоны его были самыми низкими, а рукопожатия – самыми сердечными, но маленькие глазки жадно вбирали все происходящее, и со встреч он возвращался с хитрой удовлетворенной улыбкой, после чего вел долгие переговоры со своим другом и союзником Сеидом Абдуллой, главой арабских торговцев, богатейшим и влиятельнейшим человеком на островах.

В поселке царила уверенность, что визиты Лакамбы в дом Олмейера не ограничиваются официальными приемами. Нередко лунными ночами запоздалые рыбаки видели, как небольшое каноэ стрелой вылетает из узкой протоки позади дома белого человека и одинокий гребец осторожно правит вниз по реке в густой тени береговой растительности. Разумеется, о событии становилось известно всем, и оно обсуждалось поздними вечерами у домашних очагов с цинизмом, присущим высшим кругам Самбира, и ехидным удовольствием по поводу домашних неурядиц белого – ненавистного всем голландца.

Олмейер пребывал в отчаянии, пытался бороться, но столь вяло, что это лишало его всякого шанса на победу над людьми, столь же уверенными в себе и беспринципными, как его противники арабы. Торговля хирела, склады ветшали день ото дня. Банкир старого капитана, Худиг из Макасара, разорился, а вместе с ним исчез и весь доступный капитал. Прибыль прошлых лет разошлась на безумные проекты Лингарда. Сам он исчез где-то в глубине острова – возможно, уже погиб, так как давно не давал о себе знать. Олмейер остался один, в окружении недругов, утешаясь лишь общением с дочкой, родившейся через два года после свадьбы и достигшей к тому времени возраста шести лет. Жена очень скоро прониклась к нему жестоким презрением и большей частью угрюмо молчала, а когда все-таки открывала рот, оттуда лился поток отборной брани. Олмейер постоянно ощущал эту ненависть, особенно когда глаза жены ревниво следили за ним и дочерью. Та явно предпочитала отца, и Олмейеру было не по себе от жизни в одном доме с женщиной, исходившей злобой и ревностью. Когда она жгла мебель или рвала на куски прекрасные занавески, выражая тем самым свою ненависть к любым признакам цивилизации, он, запуганный взрывами ее жестокой натуры, в попытках успокоиться придумывал способы избавиться от нее. Перебрал все – даже планировал убийство, нерешительно и вяло, как все, что он задумывал, и в итоге не сделал ничего, лишь каждый день ожидал возвращения Лингарда с новостями о несметном богатстве.

И тот действительно вернулся: больной, постаревший, бледная тень себя прежнего, с лихорадочно горящими глазами, чуть ли не в одиночку выживший в многочисленных экспедициях. Но он преуспел! Несметные сокровища были почти у него в руках, не хватало только денег. Чтобы воплотить наконец мечту о потрясающем богатстве, добавить нужно было совсем немного. Но Худиг, как назло, разорился! Олмейер наскреб сколько мог, однако старику требовалось больше. «Не хватает у Олмейера, нужно ехать в Сингапур – а то и в Европу», – твердил Лингард. Но сперва в Сингапур, и обязательно взять с собой маленькую Нину. Ребенка следует вырастить должным образом. У Лингарда в Сингапуре добрые друзья, они позаботятся об образовании и воспитании Нины. Все будет хорошо, и девочка, на которую старый моряк, казалось, перенес всю свою бывшую привязанность к ее матери, станет богатейшей женщиной на Востоке, если не во всем мире. Лингард горячился и тяжелой поступью моряка расхаживал по веранде, размахивая горящей сигарой: оборванный, небритый и полный энтузиазма, а скорчившийся на груде циновок Олмейер с ужасом думал о расставании с единственным любимым существом. С еще большим ужасом он представлял разговор с женой, бешеной тигрицей, у которой собирались отнять детеныша. «Да она меня отравит!» – думал несчастный, отлично осведомленный о простом и действенном малайском обычае решать социальные, политические и семейные проблемы.

К его великому удивлению, жена приняла новость очень спокойно, лишь молча искоса глянула на них с Лингардом, что не помешало ей на следующий день прыгнуть в реку и поплыть за лодкой, в которой капитан увозил няньку и рыдающего ребенка. Олмейеру пришлось пуститься в погоню на вельботе и за волосы втащить ее на палубу, где на него обрушилась лавина слез и проклятий, да таких, что и чертям в аду бы не поздоровилось. Однако после двух дней причитаний жена вернулась к своему обычному образу жизни – жевала бетель да бездельничала в компании служанок. После этого случая она начала стремительно стареть и пробуждалась от своей апатии, только чтобы отпустить язвительное замечание в сторону мужа. Пришлось выстроить ей хижину на берегу, где она обитала в полном одиночестве. Визиты Лакамбы закончились, когда, по воле Провидения, а также с небольшой помощью неких хитрых манипуляций прежний повелитель Самбира отдал богу душу. Лакамба воцарился в его усадьбе при посредничестве своих друзей арабов, замолвивших за него словечко перед голландскими властями. Сеид Абдулла был главным человеком и торговцем на Пантае, зато дела Олмейера пребывали в плачевном состоянии. Запутавшись в частой сети соседских интриг, он поставил всю свою жизнь только на ожидаемый заветный секрет Лингарда. Но капитан исчез. Как-то раз прислал весточку из Сингапура, сообщил, что девочка в порядке, под надзором миссис Винк, а сам он едет в Европу собирать средства для своего грандиозного предприятия. Писал, что скоро вернется, никаких трудностей не ожидает, так как люди сами ринутся к нему с деньгами. Разумеется, ничего у него не вышло, потому что в следующем письме говорилось, что он хворает, не нашел в живых ни одного родственника, – и более ничего. Наступила полная тишина. Европа с головой поглотила Раджу Лаута, и тщетно Олмейер заглядывался на запад в ожидании луча солнца в тумане разрушенных надежд.