Изгнанник. Каприз Олмейера

Ответа не последовало.

– Что-то случилось? Надеюсь, с бригом все в порядке? – напряженно спросил Олмейер.

– Бриг сейчас там, где ни один белый не сможет наложить на него лапы, – заверил Дэйн с мрачностью в голосе, которой Олмейер в своем приподнятом состоянии попросту не заметил.

– Ну и хорошо. Но где же тогда все твои люди? С тобой только двое.

– Послушайте, туан Олмейер. Завтра раннее солнце озарит меня в вашем доме, тогда и поговорим. А сегодня я должен заглянуть к радже.

– К радже? Зачем? Что у вас за дела?

– Туан, утром мы будем беседовать как друзья. А сейчас мне надо видеть Лакамбу.

– Дэйн, ты же не бросишь меня теперь, когда уже все готово? – с мольбой в голосе спросил Олмейер.

– Разве я не приплыл обратно? Но сначала мне надо встретиться с ним, для вашей и моей пользы.

Очертания головы скрылись. Отпущенный гребцом куст со свистом выпрямился, окатив грязью Олмейера, который подался вперед в попытке хоть что-нибудь разглядеть.

Вскоре каноэ вошло в полосу света, падавшего с противоположного берега, и Олмейер увидел очертания двух фигур, налегавших на весла, и третьей – на корме у руля – в широкополой шляпе, делавшей ее похожей на огромный гриб.

Олмейер провожал лодку глазами, пока она не скрылась в темноте. Вскоре до его слуха донесся гул множества голосов. От горящей кучи хвороста отделились огни факелов, которые на миг осветили ворота в частоколе. Люди вошли внутрь – факелы растворились в темноте, и только потревоженный костер бросал вокруг неровный, дрожащий отсвет.

Олмейер большими шагами двинулся к дому, обуреваемый тяжелыми мыслями. Нет, не может быть, чтобы Дэйн решил его провести. Абсурд какой-то. И Дэйн, и Лакамба слишком заинтересованы в успехе предприятия. Конечно, доверять местным – последнее дело, но даже малайцы совсем не дураки, когда речь идет об их собственных интересах. Все будет хорошо – должно быть хорошо! Дойдя до этой мысли, он обнаружил себя у ступеней веранды. Отсюда были видны оба рукава реки. Когда огни у дома раджи окончательно потухли, основное русло Пантая погрузилось в кромешную тьму, но вверх по течению, в Самбире, где на берегу теснились домики малайцев, то там, то сям пробивался сквозь бамбуковые стены тусклый свет или дымящий факел мерцал на веранде над рекой. Еще дальше, там, где остров кончался невысокой скалой, над малайскими лачугами высились внушительные постройки. Возведенные на твердой земле, занимающие немало места и освещенные множеством огней, ярких и ровных – что наводило на мысль о керосиновых лампах, – стояли там дом и склад главного самбирского торговца Абдуллы ибн-Селима. Картина эта страшно расстраивала Олмейера, вот и сейчас он погрозил кулаком в сторону зданий, которые словно бы холодно и высокомерно насмехались над его утерянным богатством.

И медленно поднялся по ступеням.

Посреди веранды стоял круглый стол. Керосиновая лампа без стекла бросала резкие отсветы на три внутренних стены. Открытая сторона веранды глядела на реку. Между грубыми столбами, поддерживающими крышу, свисали изодранные ротанговые занавески. Потолка не было, и свет лампы рассеивался и терялся среди балок. Центральная стена делилась надвое дверью в коридор, завешенной красной шторой. В этот коридор, ведущий во внутренний двор и кухонную пристройку, выходила женская комната. В одной из боковых стен располагалась другая, запыленная, дверь с выцветшей табличкой «Приемная «Лингард и К°», выглядевшая так, будто ее давным-давно не открывали. У третьей стены красовалось гнутое кресло-качалка, а ближе к столу – четыре простых деревянных кресла, растерянно разбредшихся вокруг него, будто бы стесняясь окружающей затрапезности.

В одном из углов валялась груда циновок, а наискосок, над ними, висел старый гамак. В другом, обернув голову обрывком красного ситца, бесформенной кучей спал малаец, один из рабов Олмейера – «моих людей», как он их называл. Вокруг лампы под аккомпанемент комариного писка плясали многочисленные и разнообразные мошки. Под пальмовыми листьями, попискивая, бегали ящерицы. Обезьянка, прикованная цепочкой к одному из столбов веранды и забравшаяся под крышу переночевать, оскалилась на Олмейера и перескочила на одну из бамбуковых балок. На облезлый стол дождем посыпались мусор и обрывки листьев. Неровный, выщербленный пол покрывали сухие ветки и земля. Во всем сквозило ощущение заброшенности, запущенности. Красные пятна на полу и стенах выдавали привычку обитателей жевать бетель. Ветер с реки лениво шевелил драные жалюзи, принося из леса сладковато-удушливый запах вянущих цветов.

Под ногами Олмейера громко заскрипели доски. Спящий в углу малаец тревожно шевельнулся, пробормотал что-то невнятное. За занавешенным проемом что-то тихо зашуршало, и нежный голос спросил по-малайски:

– Это ты, отец?

– Да, Нина. Я голоден. Все уже легли? – жизнерадостно спросил Олмейер и с довольным вздохом опустился в ближайшее к столу кресло.

Через занавешенную дверь на веранду вышла Нина в сопровождении пожилой малайки, которая принялась расставлять на столе ужин: тарелку с рисом и рыбой, кувшин с водой, полбутылки женевера – традиционного голландского джина. Аккуратно разместив перед хозяином треснувший стакан и оловянную ложку, она бесшумно исчезла. Нина остановилась у стола, одну руку положила на край, другая безвольно свесилась вдоль тела. На ее лице, обращенном в сторону открытой стены, застыло выражение нетерпеливого ожидания, глаза мечтательно мерили ночную темноту так, словно там скрывалось нечто прекрасное. Для полукровки она была довольно высокой, точеный отцовский профиль несколько утяжелялся квадратным подбородком, унаследованным ею от предков матери – пиратов Сулу. Белые зубы, поблескивающие за приоткрытыми твердо очерченными губами, придавали взволнованному лицу диковатый оттенок. Однако прекрасные темные глаза обладали присущей малайским женщинам мягкостью и вместе с тем светились незаурядным умом; спокойно и уверенно смотрели они, словно видели что-то недоступное взглядам других, пока облаченная в белое девушка стояла у стола – стройная, гибкая, грациозная, но не придававшая значения собственной привлекательности. Ее не слишком высокий, но чистый и открытый лоб венчали пышные блестящие волосы, спадая на плечи тяжелыми локонами. На их черном фоне оливковая кожа казалась гораздо светлее.

Олмейер жадно набросился на рис, но внезапно застыл с ложкой в руке, внимательно глядя на дочь.

– Ты слышала, полчаса назад мимо проплывала лодка? – спросил он.

Девушка быстро глянула на отца и подалась в сторону от света, встав спиной к столу.

– Нет, – медленно ответила она.

– А она была. Наконец-то! Дэйн, собственной персоной. Я успел переговорить с ним, он отправился к Лакамбе и сегодня к нам не придет. Обещал, что будет завтра. – Он проглотил еще ложку и добавил: – Я почти счастлив, Нина. Впереди показался конец длинной дороги, которая уведет нас прочь от этого жалкого болота. Скоро мы уберемся отсюда, я и ты, моя дорогая девочка, и тогда…

Олмейер поднялся из-за стола и уставился перед собой, словно созерцая некое волшебное видение.

– И тогда мы будем счастливы – ты и я. Будем жить в богатстве и почете далеко отсюда и забудем эту жизнь, эту борьбу, эту нищету!

Он подошел к дочери и ласково провел ладонью по ее волосам.

– Жаль, что приходиться доверяться малайцу, но должен отметить, этот Дэйн – настоящий джентльмен. Настоящий джентльмен, – повторил он.

– Ты позвал его сюда? – спросила Нина, не глядя на отца.

– Конечно! Отчалим послезавтра, – радостно отозвался Олмейер. – Не стоит терять ни минуты. Ты рада, детка?

Нина была почти с него ростом, но Олмейеру нравилось вспоминать ее ребенком, когда они были друг для друга всем на свете.

– Рада, – очень тихо ответила дочь.

– Разумеется, ты и представить себе не можешь, что нас ждет впереди, – оживленно продолжал Олмейер. – Я ведь и сам не был в Европе, но так часто слушал рассказы матери, что представляю себе все как наяву. Мы заживем на славу, вот увидишь.

Он еще постоял рядом с дочерью, вглядываясь в свое тайное видение, а потом погрозил крепко сжатым кулаком в сторону спящего поселка.

– Ну что, друг мой Абдулла! Посмотрим, кто кого, после стольких лет! – Он перевел взгляд на реку и уже спокойнее сказал: – И снова гроза. Что ж! Никакой гром не помешает мне сегодня наконец-то выспаться. Спокойной ночи, малышка, – шепнул он, целуя дочь в щеку. – Сегодня ты что-то грустишь. Завтра будешь повеселее, да?

Нина слушала отца с непроницаемым лицом, все так же глядя полуприкрытыми глазами в ночь, которая все сгущалась по мере того, как пришедшая с холмов туча стирала звезды, превращая небо, лес и реку в почти осязаемую темную массу. Легкий бриз утих, но далекое ворчание грома и слабые отсветы молний предупреждали о надвигающейся грозе. Девушка со вздохом повернулась к столу.