Измена. Мой непрощённый
Шрифт:
— Ты сегодня какая-то грустная. Что-то случилось?
«Надо же», — думаю я. Он уже знает меня. Уже чувствует! И от этого только больнее. Ведь мысли мои далеки от него. И даже объятия не помогают!
Тамара Петровна звонила. В пылу откровений она рассказала мне про операцию. О том, что подобные вещи вполне излечимы. Но ребёнок ещё слишком мал. А наркоз, он ведь даже для взрослых опасен?
О том, что за этим ему предстоит долгий курс препаратов. А для детского тела такие лекарства вредны.
Я слушала вскользь. Ощущая какое-то странное чувство. Наравне с сожалением,
Но, волей-неволей, я в этот момент представляла, как сын, их «бастард», их нагулянный отпрыск, не вернётся обратно домой. И как Самойлов воспримет подобную новость. И как Снежана, убитая горем, станет рыдать у него на груди.
Я не видела их ребёнка. Я могла лишь себе представлять. На кого он похож, этот мальчик? На Илью? На неё? На обоих.
Дианка сказала однажды, что папа показывал фото. И всё.
Я спросила её:
— Как тебе?
А дочка ответила:
— Обычный ребёнок.
Но что она понимает? Обычный! Ведь это — ребёнок Ильи. От другой. Ведь это — причина развода.
Я вспоминала своих малышей. Когда они ещё были такими. То, как нянчила их, как любила. Я бы убила любого, кто пожелал бы им зла!
И, ощутив эту боль, я корила себя за жестокость. Ведь он же ребёнок! Наивный и чистый. Пускай, и зачатый в грязи…
— Всё хорошо, — отвечаю, — Наверное, просто устала.
И Витя, вздохнув, прижимает меня к своей сильной груди.
От него пахнет так, будто он извалялся в мазуте. Но он ни при чём! Это мой «внеурочный визит». Мне просто было так нужно прижаться к кому-то. Почувствовать чьё-то тепло.
По дороге, другой, которую я предпочла в этот день, стоит храм. Небольшой, незаметный. Лишённый помпезности, как его «старшие братья», что привлекают столичных гостей.
Я редко ходила по храмам. Почему-то считала, что это — прерогатива бабуль. Накинуть платок и стоять, выжидая, когда на тебя снизойдёт милосердие Божье.
Но в этот раз я её ощутила. Потребность в творце. Мне повезло! Внутри было пусто. Никто не стал упрекать меня в том, что я в брюках. И я, накинув платок, углубилась в святая святых.
Свечка, которую я прикупила на входе, задрожала в руке. Под взглядом этих немых небожителей, мне стало так стыдно! Как будто они раскусили меня, мои гнусные мысли. Мою злость, мою боль, мою ненависть. И грех уже в том, что я принесла это в храм.
— Простите, — обратилась я к женщине.
Одетая в длинную юбку, она, словно тень, продвигалась по залу. Поправляя лампадки, убирая огарки свечей.
— А к кому обратиться? — добавила я и растерянно обвела взглядом обилие разных икон.
— А что у тебя, дочка? — спросила она.
От голоса этого сердце моё перестало испуганно биться. Такое спокойствие слышалось мне между строк.
— У меня…, - я запнулась, — Операция. Ребёнок болеет. Хочу попросить…
— Понимаю, — взяла за руку женщина. И молча меня отвела к одной из икон.
Святой на ней был преисполнен величия. Его взгляд, милосердный, струился, как манна с небес. Я вцепилась в свечу. Не решаясь
поднять на него влажных глаз.Я хотела себя убедить, что безгрешна! Что желаю здоровья и счастья тому человечку, что нас разлучил. Я поставила эту свечу на алтарь. Фитилёк на ней вспыхнул теплом.
Я закрыла глаза, отыскав в своём сердце слова. И сказала их тихо, едва различимо:
— Я прошу тебя, Господи! Спаси его жизнь. И прости меня за все те мысли, что я думала раньше. Я не хочу, чтобы он умер. Я хочу, чтоб он жил.
Я ощутила, как плачу. Как боль, точно лава, скользит по щекам, бесконечным, горячим потоком. Всё то, что я прежде держала в себе, отыскало лазейку, прорвалось наружу. В этих стенах, на глазах у Божеств, я рыдала, как самая падшая грешница.
— Прошу, вразуми! Дай мне возможность жить дальше, — шептала я тихо.
Всевышний услышал меня. Я надеюсь! Когда слёзы иссякли, я покинула храм. Вот только на выходе остановилась.
Церковная лавка в пленяющем свете лампадки, хранила спокойствие спящих икон. Крестики в ряд. «Освещённые» — надпись. Ну, кто б сомневался? Я давно не носила крестов. Может, зря…
— Скажите, а можно молебен за здравие? — спросила у женщины.
Та вскинула брови. Подняла взгляд от Библии и отложила её.
— Для кого? — спросила она, беря в руки листок.
— Для Никиты, — я прикусила губу. Как будто само это имя меня обжигало. И в этот момент поняла, что впервые озвучила вслух…
Витя трётся щетиной о моё оголённое плечико.
— Где ты витаешь? В каких облаках?
Я жмурюсь, стараюсь впитать эту близость. Вдохнуть его запах. Насытиться им до краёв! Илья — это прошлое. То, с чем нужно расстаться. А Витя — маяк, что ведёт меня сквозь темноту.
— Обними меня, — шепчу я, свернувшись калачиком, словно ребёнок на его необъятной груди.
И он обнимает меня. Обнимает без слов! Но в этих объятиях смысла больше, чем в любых, самых громких словах.
Глава 13. Илья
Больница именно такая, какой я её представлял. Лабиринты глухих коридоров, бесконечные ленты покрашенных в светлое стен. Похожие двери с табличками сбоку. «Палата 15», на трёх языках.
Нас приняли сразу. Отцовский приятель сдержал обещание, выделил место и оформил наш случай как благотворительность. Мне лишь осталось ему доплатить за лекарства, уход и заботу. За заботу — особенно щедро! Хотя он не брал. Но я оставил свой маленький «взнос» на развитие клиники в анкете Никиты. Он значится там под фамилией матери. Я же — всего лишь отец.
Палата просторная, светлая. Кремовый тон усмиряет волнение. Жалюзи вторят палитре, скрывая большое окно. Снежана сперва удивлялась контрасту погодных условий. Мы прилетели из ярой зимы в настоящее лето. Правда, с собой привезли непогоду и дождь.
— Я никогда не была в загранице, — смеялась она, и смотрела на мир так восторженно и вдохновенно.
«За границей», — хотел я поправить её, но не стал. Эта способность коверкать привычные фразы меня умиляла. С грамматикой Снежа не дружит, хотя очень хочет писать. За то у неё получается делать чудесные фото.