Изъятие

— Эй, есть кто-нибудь? — крикнул я, входя в выложенную плиткой прихожую, в которой, если не считать нескольких развешанных по стенам хомутов, было совершенно пусто. Я прислушался, но так ничего и не услышал. Тогда я подумал, что он, возможно, в свинарнике, не смотрит на часы. Или ему помешали другие дела, ведь такое случается чуть ли не каждый день. Двери во все комнаты были распахнуты, так что я, проходя через прихожую, бросил взгляд в кухню, гостиную, ванную — единственное помещение, где был беспорядок: набор оранжевых одноразовых бритв лежал на раковине, заляпанной пятнами зубной пасты; зеркало, и без того грязное, было сплошь в мыльных брызгах; в углу были свалены в кучу полотенца, и везде попадались на глаза стебельки соломы, длиной не больше пальца. У Флора, вспомнил я, в некоторых жилых помещениях соломы тоже валялось больше, чем в свинарнике. Я ожидал, что навстречу мне может выйти жена Бехама, однако вскоре понял: женщины в этом доме нет, не было ни единого предмета, который выдавал бы ее присутствие.

Пройдя всю прихожую, я отворил дверь во внутренний двор — там тоже никого не было. С виноградных плетей, карабкавшихся по стенам до самой кровли, никто не снимал урожай; виноградины, синие и зеленые, гнили на лозах, а от опавших на гранитных плитках образовались светло-коричневые и темно-фиолетовые, почти черные пятна.

— Бехам! — позвал я.

И тут я наконец обратил внимание на то, как громко вопят его свиньи. Этот их переполох был ненормальным, вызывал тревогу. И запах тоже был какой-то не такой. Или этот запах гнили — просто от палых фруктов? Опасение — или нежелание смотреть — заставило меня опять прикрыть дверь во двор. Мы с ним договорились о встрече, но его нет как нет, а значит, мне остается только уехать, размышлял я. Справа от прихожей ответвлялся коридор, в конце которого виднелась первая ступенька лестницы. Я нерешительно сделал шаг в том направлении. И что дальше? — спрашивал я себя. Что ты делаешь? Внезапно я почувствовал себя неуверенно, сам не знаю почему. Я понял, что боюсь, и мне стало до того стыдно, что я — в надежде прогнать страх — еще раз кликнул его, затем быстро поднялся по лестнице. Достигнув верхней ступеньки, я перевел дух. Эхо моих шагов затихло, и тишину в доме нарушал лишь отчаянный ор свиней, доносившийся снаружи. Я опять позвал Бехама. Но на сей раз негромко, не ожидая отклика, напротив, с намерением сейчас же развернуться и уйти, покинуть этот дом, уехать отсюда. Ощущение у меня было такое, будто я уже не здесь. Лучше позвоню ему позже, когда он будет в администрации, и скажу, что собираюсь сегодня же переговорить с Флором… по телефону или лично, какая разница, ведь так или иначе все уже улажено… И тут мой взгляд упал на полуотворенную дверь — единственную, через которую проникал свет в пространство у лестницы; это была дверь в спальню. Я подошел — и замер в дверном проеме. Подреставрированный платяной шкаф, такой же старый комод, над ним ковер, изображавший сцену охоты, а посередине, на большом лоскутном ковре, — совсем новая двуспальная кровать, на которой лежал Бехам. Его великолепные черные волосы растрепались, а голова была повернута к окну, на стеклах которого в утреннем свете виднелись следы высохших дождевых капель. Я подошел ближе. Он был голый; небрежно наброшенная простыня едва прикрывала тело. Неправда, будто мертвые похожи на спящих. Вместо того чтобы сразу выйти из комнаты, я точно прирос к полу. Наконец я быстро и в то же время неуверенно провел ладонью по его глазам, в момент прикосновения отведя взгляд в сторону и невольно задержав дыхание. Но глаза покойника закрываться не хотели.

Ни разу в жизни путь домой не казался мне таким долгим. Кроме всего прочего, из головы не выходила мысль, что меня уже поджидает полиция. Чушь, как оказалось по прибытии и как я, вообще- то, и сам всю дорогу понимал. Тем не менее я был крайне взбудоражен. Я поставил свой «Мустанг» в гараж, положил ключи, сам не знаю зачем, под старый выпуск «Рундшау», валявшийся на полу, и закрыл ворота.

Войдя в дом, я стал звонить Инес на мобильник. Я не нажимал на отбой, пока не включился автоответчик. По понедельникам у нее занятия в школе начинались, вроде бы, только в девять. Или что-то изменилось? Я ходил по кухне туда и сюда, а через несколько минут снова ей позвонил. На этот раз трубку взяли, и я, не дожидаясь, пока она скажет хоть слово, выдавил из себя:

— На ночном столике я видел бутылку. Бутылку джина, Инес.

— Кто это? — откликнулся звонкий, ровный голос девочки.

— О, — сказал я, — прости, пожалуйста. Я думал, что разговариваю с твоей мамой.

— Мамы нет, — прервала она меня. — Она ушла.

— Попробую позже еще разок.

Она уже положила трубку, мобильник молчал. Я тоже нажал отбой. Отчего ребенок, спрашивал я себя, в этот час еще не в школе? И что за громкий звук наподобие сирены успел я расслышать в трубке?

Первая половина дня прошла, и я это воспринял как чудо. Минуты тянулись нескончаемо долго, будто не хотели выпускать меня на свободу, будто настоящее должно было закаменеть в вечность. Пускай никто не мешал мне делать все, что заблагорассудится, но на душе было примерно так, как у арестанта в начале отбывания срока. Около полудня раздался звонок в дверь, и, хоть сердце у меня замерло, я почувствовал облегчение. Напряжение, от которого я буквально разрывался на части, вдруг спало. Они не будут меня забирать, конечно нет. Только «зададут несколько вопросов», как это обычно говорится в фильмах. Даже если меня кто-нибудь видел и полиция уже в курсе, в конечном счете мне нечего опасаться. Однако у дверей стояла не полиция, а всего-навсего Паркер.

— Что такое? — спросил он, увидев меня. — С тобой что-то не то?

— Ничего особенного, — сказал я, взглядом изучая улицу за его спиной.

— Можно войти?

Через несколько домов от меня соседи выставили на улицу синий контейнер с бумагой, как всегда на день раньше положенного. В остальном улица была пуста.

— Ну да, — сказал я, — пожалуйста.

Мы прошли в гостиную. Паркер вздохнул, сел и откинулся на спинку кресла. Я тоже сел, но сразу же встал.

— Выпьешь со мной чего-нибудь?

— Не рановато ли?

Я только плечами пожал.

— Давай, — сказал он. — Почему бы и нет.

Он вытащил из кармана пиджака кожаный портсигар — новехонький, в прошлый раз у него этого портсигара точно не было — и положил на стеклянный столик.

— Коньяку?

— Можно я закурю?

— Пожалуйста.

— Хорошо, тогда коньяку. Но только глоток, не больше.

Я вышел в кухню, взял бутылку и две коньячных рюмки и вернулся в гостиную. Паркер медленно разогревал сигару своей зажигалкой, не поднося огонек к кончику. Запах был тяжелый, сладковатый; в прошлый раз он меня раздражал, хоть мы и сидели на воздухе, зато сейчас показался приятным, мне даже захотелось самому закурить. Я спрашивал себя, куда задевал пепельницу после тогдашнего визита Паркера, но никак не мог вспомнить. Я достал из застекленного шкафчика фарфоровую розетку, обтер ее рукавом и поставил перед ним.

— Пепельница, — сказал я.

— Где твоя кошка?

Я до половины наполнил рюмки, одну протянул ему, и сам уселся в кресло.

— Это был кот. Его сбило машиной.

— Сочувствую.

Мы чокнулись и выпили, затем Паркер отставил рюмку в сторону и закурил свою сигару. Он пару раз глубоко затянулся, убедился, что табак горит, кивнул, а потом уже делал затяжки только через минуту-другую.

В алкоголе было дело или в чем другом, но на меня снизошло умиротворенное состояние. Спокойная беседа меня отвлекла, и так проходил час за часом. Я рассказал, что нашел новое место работы, и мы заговорили о Берлине. Я был там всего несколько раз, зато Паркер отлично его знал. Жить он там никогда не жил, но много бывал наездами, потому что его отец, англичанин, часто посещал этот город по делам службы. Паркер знал Берлин еще со времен Восточного блока; он пересказывал мне разные захватывающие истории; слушая их, я иногда впадал в сомнение, все ли тут правда, и вместе с тем я был убежден: именно так все и должно было быть, ведь Паркер был слишком серьезным по натуре, чтобы просто так чего-то наплести. Позже я предложил поужинать вместе; у меня еще оставалось говяжье филе, картошка и фасоль. Втайне я надеялся, что он согласится и даже у меня заночует. События сегодняшнего утра отодвинулись настолько, что казались уже нереальными, завтра я все забуду, как дурной сон. На то время, пока здесь был Паркер, воцарилась иная, устойчивая реальность. Но вместо того, чтобы как-то отреагировать на мое предложение, он сказал, что у него вышло курево. Я ответил, что на автозаправке наверняка можно что-нибудь купить.

— Вопрос только, что именно! — воскликнул он.

В соседнем поселке есть табачная лавка, сказал я. Могу туда позвонить и узнать, какие у них есть сигары. Нужна какая-то определенная марка? Он сделал отрицательный жест и наклонился вперед.

— Как думаешь, не смог бы ты и меня туда пристроить?

— Куда?

— В тот журнал. Чертовски хотелось бы опять что-нибудь такое замутить.

Так, словно он знал, что мне нечего на это ответить, или словно смутившись, что вообще спросил, он внезапно поднялся. Я остался сидеть. Он подошел к окну и стал смотреть в сад. Разговор, еще минуту назад оживленный, прервался.

— Как поживает твой роман?

— Закончен.

— Ты его опубликуешь? Я бы с интересом прочел.

Я видел испарину, образовавшуюся на стекле от его дыхания. Прошла минута, прежде чем он снова заговорил.

— В итоге получилась небольшая повесть.

— Разве ж это принципиально, — сказал я.

— Я ведь на самом деле много чего повидал на своем веку, и не только в Берлине. Не странно ли, что все уложилось в какие-то двадцать страниц?

Теперь я тоже встал.

— Я долго над ними корпел.

Он отошел от окна и стряхнул пепел с лацкана пиджака. Пепел посыпался на ковер.

— Извини, Ян, — сказал он.

— Ничего, — опять сказал я.

— Пожалуй, поеду потихоньку.

Он двинулся к дверям, я за ним. В прихожей было темно; свет уже неделю не включался, а я все еще не поменял лампочку. Дойдя до висевшей на стене фотографии, где я был запечатлен вместе с родителями, возможно даже именно из-за этой фотографии, он вдруг о чем-то вспомнил. Он остановился, обернулся ко мне вполоборота и бросил через плечо: