Изъятие

— Зачем?

— Ну, давайте! Я хотел сказать, давай. Поедем туда вместе!

Я не понимал, зачем мне ехать с ним вместе. Если то, что он сейчас сказал, было правдой (да и какие увертки он мог бы теперь измыслить?), значит, все улажено. Впрочем, и без того все было улажено; заверенное всеми необходимыми подписями разрешение на строительство лежало в администрации, на определенной полке, и даже то, что одна из подписей была поддельная, по сути ничего не меняло. Собственно, Бехаму достаточно было позвонить Флору и сообщить, что разрешение есть. Или отправить ему официальную бумагу по почте. Может быть, предложить ему именно так и сделать? Но Бехаму, вероятно, опять захотелось разыграть роль, сообразил я. Кроме того, если я с ним не поеду, Гемма так и не узнает, что мирная развязка (или капитуляция, не признаваемая таковой) достигнута моими усилиями. А мне не хотелось выглядеть в ее глазах кем-то, кто обманул ее или использовал.

— Когда?

— Полвосьмого. Я за тобой заеду. Или тебе это слишком поздно? Ты ведь обычно выезжаешь раньше?

Он спросил без всякой задней мысли, а я вдруг сам почувствовал себя дураком, застигнутым врасплох. Просто оттого, что ему, как и всем прочим, это было совершенно безразлично. А я-то — неужели я мог вообразить, что никто не узнает, куда я езжу каждый день? Этот все примечавший тип — сколько еще всякого разного ему обо мне известно? Я вспомнил, как Гемма однажды сказала, что он их выслеживает.

— Бехам, — сказал я, — у тебя только БМВ или есть еще другая машина?

Он нахмурил брови, словно вопрос испортил ему настроение.

— Только БМВ, — сказал он. — А что? Я не ответил.

— Ты не хочешь со мной ехать?

— Ладно, съезжу, — сказал я. — Но на своей машине. Я заеду за тобой.

— Ты знаешь, где я живу?

Да он чуть ли не смеется. Чему он радуется? Он все еще поигрывал своим мобильником. Но, может быть, меня смутило вовсе не его поведение, а мое собственное внезапное воспоминание? До того момента мне и в голову не приходило, я никак не связывал тот эпизод с Бехамом. Действительно, лет двадцать пять, если не больше, прошло с тех пор, как я, пьяный в стельку, с трудом пробирался по его дому, отыскивая комнату — как там ее звали? — короче, его дочери. Расположение комнат она мне сама описала часом или двумя ранее, что-то около полуночи, мы тогда еще были на празднике. Пощечину, полученную потом от тетушки, я тоже забыл. Я-то думал, она не заметит моего позднего возвращения, но на следующее утро она залепила мне пощечину — и велела топать в душ, чтобы смыть эти «потаскушные духи». Сейчас все это встало передо мной настолько ясно, что мне впервые сделалось стыдно за то старое приключение.

— Да, — ответил я. — Знаю.

— Тогда до понедельника.

Он опять схватил меня за локоть и сжал его, и на этот раз я не отдернул руку.

— Как обстоит дело с ветряками? — спросил я.

— А как ему обстоять?

— Вы же именно для этого отобрали у него землю.

— На эти штуковины уходит много времени и работы, — произнес он, и по лицу скользнула ухмылка.

— Никаких ветряков там не будет, — сказал я. Он отступил на шаг и слегка вскинул руки, как будто защищался или желал утихомирить собеседника. Он словно хотел сказать: ах, да кто его знает, что будет…

— Вы могли бы просто вернуть ему этот холм.

— Это проблематично.

— Он очень привязан к своему холму, — не отступал я.

Бехам пожал плечами.

— Печально, конечно, — ответил он.

— Об этом можно было бы написать небольшую статейку, — сказал я.

— О чем, собственно?

— О необычайно дорогостоящей экспертизе, приведшей к столь необычайным результатам. Получился бы неплохой эпизод для портрета-репортажа об общине.

— Не лучше ли журналисту писать о таких вещах, в которых он хоть что-то смыслит?

Не получив ответа, он бросил на меня почти сочувственный взор.

— В политике всегда много несовпадающих интересов, — неопределенно заметил он. — Но если желаешь знать, могу тебя заверить, что я и сам не знаю, кто первый додумался до идеи поставить ветряки. Во всяком случае, не я. Мне эти штуковины не нравятся. А об экспертном заключении позаботился сам бургомистр, лично.

Я смотрел на него и размышлял.

— Ты ее любишь? — спросил я.

— Ты это о чем?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, — сказал я.

Казалось, он был застигнут врасплох и в то же время страшно горд. Покрасней он в ту минуту, я бы нимало не удивился.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем тебе понадобилось так допекать Флора. Это потому, что Инес его любит?

— А ты почем знаешь? Она его не любит. — Он непроизвольно покосился на свой мобильник. — Было да прошло.

Я не понял, что он хотел сказать, однако то, с каким видом он произнес эти слова, вызвало у меня безотчетный испуг. Сколько раз повторял мне Флор, что Бехам невменяемый? И сколько раз мне самому казалось, что так оно и есть?

— До понедельника, — сказал он.

— Да, — сказал я. — Пока.

Он ушел скорой походкой, почти побежал, словно не мог идти спокойно. Я смотрел на воду, как она течет и утекает, и испытывал нечто вроде тоски: почему в моей жизни нет чего-то цельного, или почему моя жизнь не стала чем-то цельным? Но вскоре это чувство рассеялось, и мне все стало казаться вполне естественным, потому что ничего цельного на свете не существует.

Нет, подумал я, когда дело уладится, она перестанет ко мне приходить. С этим сознанием в воскресенье я отпер ей дверь, а когда она уходила, то поцеловала меня, и в этом тоже было предчувствие скорого конца.

В понедельник, девятого числа, я в самом начале восьмого сел в «Мустанга». С последнего ремонта я всегда прогревал двигатель, прежде чем тронуться, и чем холоднее было на улице, тем больше времени отводил на прогрев. В семь десять я выехал из дому. Как всегда, взгляд мой задержался на том месте, где машина сбила кота, и как всегда, мне почудилось, что здесь, на дороге, все еще можно различить кровавое пятно, как и на кухонном столе. Я выехал из поселка. По радио передавали новости, и я представил себе, каково бы звучала эта передача лет через пять или десять или спустя несколько десятилетий, — и тут же каждая фраза стала казаться мне какой-то ненастоящей, лживой, бессмысленной, лишенной всякого значения, и я убавил громкость. Когда последние дома поселка скрылись из виду, я подумал о том, что подъездная дорога к усадьбе Флора осталась единственной известной мне щебеночной дорогой в округе, и задался вопросом, отчего это так. Все прежние тракты, не говоря уже о заново проложенных в последнее время, о кольцевых развязках, о никем не используемых пешеходных и велосипедных дорожках, давно уже укрыты асфальтом, как и дорога к усадьбе Бехама.

Было двадцать минут восьмого, когда я выключил зажигание, поэтому я еще некоторое время оставался сидеть в машине и опять включил радио погромче. Интересно, как я тогда сюда добирался? Наверно, на велосипеде. Или пешком? В ту ночь я уж точно не обратил внимания, были строения оштукатурены или нет. Тогда я еще не додумался до формулы, гласящей, что исключительно те фермы, где все постройки оштукатурены, не обречены на вымирание, только они выживут, ибо только у их владельцев, по-видимому, оставалось достаточно денег, чтобы позволить себе такую роскошь. Я еще даже не догадывался, сколько крестьянских хозяйств уже перешло в собственность банков, в то время как фермеры все еще обрабатывали поля, косили луга, дабы иллюзия сохранялась. Или в ту пору дела еще обстояли иначе?

В полвосьмого я вылез из машины. Поскольку я считай что каждый день слышал хрюканье и визг свиней, этот шум не вызвал у меня удивления, во всяком случае я не подумал о том, что свиньи еще не кормлены.

Несколько секунд я постоял в нерешительности, потом перешел на другую сторону широкого двора. Тут, по моему представлению, должна была находиться жилая часть дома. Асфальт кончался там, где кончался хозяйственный флигель; дальше была дорожка из гравия, сквозь который там и сям проросла трава, высотой по щиколотку. На двери не имелось ни звонка, ни дверного молотка, ни кольца на проволоке, так что пришлось постучать кулаком. Никто не откликнулся. Я забарабанил опять, на этот раз сильнее. Опять никто не открыл, тогда я нажал ручку: как я и предполагал, заперто не было.