К далекому синему морю

– Может, не девяносто, а сто тридцать? Магазины же бывают и по сорок пять.

– Да некоторые вспоминают и дисковые, по семьдесят пять, чего уж там, – она хмыкнула. – Нет, сто тридцать не получится.

– Точно?

– Сукин ты сын, а? Сто.

– Сто?!

– И два талона на ужин и обед. У меня здесь. Все включено.

– Истинно по-царски…

– Ерничаешь?

– Есть немного, – Морхольд затушил самокрутку. – А ведь можно было и…

– Можно Машку за ляжку, – женщина выпила ром одним глотком, поставила стакан на стол со стуком, – козу на возу, ну, полагаю, что дальше ты знаешь.

– Как-то некрасиво звучит.

– Да ты издеваешься?

– Да. – Морхольд тоже допил ром. – Наслаждаюсь тем, как ты ругаешься. Очень эмоционально и красиво. Причем и выглядит, и звучит. Тебе говорили, что у тебя очень красиво получается ругаться? Как у итальянки. Вот эти твои жесты, когда пальцами вот так… ну и голос. Ты знаешь, он очень хорош.

Женщина засмеялась. Морхольд даже захотел поморщиться. Но сдержался, ничем себя не выдав. Смеялась она некрасиво. Громко и лающе.

– Ты самый настоящий мартовский кот, мяу-мяу-мурр, – она успокоилась. – Как в старом анекдоте про Ржевского. Поручик, а как у вас так с женщинами получается?

– Подхожу и говорю… – Морхольд поставил локти на столешницу и улыбнулся. – Мадам, а разрешите вам впердолить?

– А по морде?

– Случается. Но в основном впердоливаю.

– Свинья… и кобель.

– Ага, свинокобель.

Трещала печка. Оба молчали. Слова оказались уже не нужны. Морхольд смотрел на нее и просто не мог себе представить, что вот эта женщина, которая не должна даже и смотреть на него, самого обычного бродягу, воспринимает его как мужчину. Прямо вот сейчас и здесь.

– Посиди.

Она встала и пошла к кровати. Теперь стало понятно, что за странная конструкция виднелась пообок от нее. Ширма. Для нее и нужен был столбик, запримеченный Морхольдом ранее и казавшийся странным, ненужным. Широкая красная штора проехала по натянутой проволоке, скрыв женщину.

– Не скучай, я быстро, – голос доносился свободно, лишь чуть приглушаемый тканью. – Поговори со мной, что ли…

Поговори. Морхольд достал еще одну самокрутку. Жалеть их сейчас не хотелось. Да и докурить побыстрее – лучший вариант. Потом он поплюется всякой мерзостью, отхаркивая ее в безумных количествах, но зато прочистит легкие. Какая там сила воли?!

Сила воли? Я вас умоляю, хотелось бы сказать Морхольду. Какая там сила воли, если прошло двадцать лет, как не работают табачные ларьки, а он все дымит и дымит? Хорошо, что хоть не сухой капустой. Или еще какой полынью.

– Чего молчишь?

Судя по звукам, там же где-то прятался и умывальник. Если не целиком туалетная комната. Голос прозвучал еще глуше, а вот плеск воды и звон, когда она бежит во что-то металлическое, спутать сложно.

– Что ты хочешь услышать?

– Давно бродишь взад-вперед?

– С самого начала…

Да, так и есть. Морхольд затянулся, глядя на мерцающие огоньки в отверстиях печной дверцы. Встал и подкинул угля, щедро зачерпнув его совком из плоского корыта, стоявшего рядом с печью.

Уголь… вот откуда он здесь? А ведь есть.

Давно ли он бродит? И впрямь, с самого начала Беды. Как сейчас перед глазами стоят первые ходки. Когда многое казалось не просто странным. Оно казалось ужасным, непонятным, безумным. И ведь сколько их тогда было? Таких же, как Морхольд, молодых, жадных, желающих стать в новом мире кем-то значимым. Много. А сколько осталось?

Мало. Сам Морхольд похоронил, спустил под воду, сжег и утопил в кислоте почти взвод. Тех, кто шел с ним бок о бок первые несколько лет. И только после пятнадцатого трупа, когда пришлось рыть в мерзлой земле могилу для Енота, зарекся ходить с кем-то.

Шаг за шагом, заново открывая такие родные и такие чужие теперь места. Морхольд прекрасно помнил каждый пройденный километр. Дороги смерти, дороги надежды. Где-то он находил что-то нужное, где-то приходилось отдавать что-то необходимое. По грязи, в слякоть, в ветер и ливни, под редкими и жгучими лучами озлобленного солнца.

– Ну, судя по твоему молчанию, давненько…

Вода перестала литься. Теперь за ширмой шуршало.

– До нас ты не добирался. Я бы тебя запомнила. Странно, что Кинель так и не открыл правду своим жителям.

Кинель?

– Ой, я разболтала военную тайну…

Что-то мягко щелкало. Вот что там могло мягко щелкать?

Военная тайна, ну-ну.

Морхольд и сам давно догадался, что вряд ли летуны не сошлись с администрацией железнодорожной крепости. Когда они только ехали к гостинице, он почуял легко узнаваемый шлейф. Знакомого топлива. Переработанных углеводородов. Причем – тут ошибиться было сложно – топлива дорогого. И такое приходилось нюхать в одном месте. В спаленной недавно Кротовке, где из добываемых остатков мухановской нефти кто-то очень умный делал дизель, бензин и керосин. А он-то еще думал – куда идет керосин в таких количествах? А вот сюда и идет. Тайно и очень аккуратно. Никто даже и не заподозрил ничего, надо же.

И теперь становилось ясно, куда пропадали несколько лет подряд бригады рабочих. А вот сюда и пропадали. Тянули ветку, проложенную через Тимашево к Сарбаю. Надо же, и никто не проболтался. Хотя и рабочие пропадали, так-то…

– Ты давно не был с женщиной?

Ох ты ж… Морхольд усмехнулся. Ну как так?

Она красива. Она пахнет женщиной, прошлым, надеждой и теплой перечной страстью. Она вполне понимает, что таких у него не было очень давно. И все равно… все равно в голосе слышится неуверенность. Прячется за хриплыми нотками превосходства над всеми женщинами в округе. Таится за плавными переливами едва слышных вздохов, обещающих идиотское по названию и верное по сути райское блаженство. Почему? Откуда неуверенность?

– С шлюхой около недели назад.

– А они не женщины?

Морхольд не услышал злости или напряженности. Он услышал интерес.

Женщины? Конечно. Просто они очень простые женщины. И очень сложные.

Морхольд привык платить за все. За еду. За кров. За одежду. За живое тепло. За снятие стресса. Понятное дело, что платил по-разному. Кому патронами в раскрытую ладонь, а кому ими же в виде очереди. Кому с помощью рук делал новую крышу, а кому выбивал зубы. В зависимости от ситуации, ясное дело.

Что же касается самых обычных плотских вещей, так Морхольд относился к ним соответственно времени. Оно, после Беды, его как-то не располагало на романтику и трюки из Камасутры. А вот для профилактики физического и психологического здоровья – самое то. Это только редкие совсем юные глуповатые подсталкеры порой не понимали специальной части хабара, откладываемой на гульбу и баб. Юность, идеалы, мысли о любви, куда там.

Любовь? А он не пытался? Пытался. Только как-то не находил того, что искал. Страсть? Было дело, пару-тройку раз за все эти годы. Да так, что сердце с душой в лохмотья и ошметки. Так, что потом никого и ничего не просто не хотелось. Подпускать к себе близко не подпускал. Чтобы снова не напороться.