К достижению цели

Хозяйка смеется, оказывается, она сама перешивала цветы! Перешила она цветы и на платье моей жены.

Альберик хорошо говорит по-русски. Когда мы познакомились в 1946 году на турнире в Гронингене, он уже тогда владел русским. Выходец из разорившейся ирландской аристократической семьи, О’Келли, быть может, самый большой труженик среди гроссмейстеров. Русский изучил просто: поселился в Брюсселе в семье русских эмигрантов. Усиленно занимается физкультурой. Купил велосипедный станок и каждое утро «ездит» 20 минут. Первые 10 минут ничего не чувствует, но вторые — пот льет градом. Вот и ходит О’Келли стройный и, кстати, с предельной скоростью 8 километров в час. Я легко делаю 6 километров в час; когда мы гуляем вместе, устанавливается какая-то средняя скорость — я еле за ним поспеваю!

Но вернемся к шахматной программе...

ИСКУССТВЕННЫЙ ШАХМАТИСТ

Летом 1968 года из Гейдельберга (ФРГ) пришло письмо: через «Международную книгу» г-н Петерс, сотрудник известного научного издательства «Юлиус Шпрингер» (просьба не путать с гамбургским издательством Акселя Шпрингера — писал г-н Петерс), сообщал, что издательство решило выпустить книжку «Алгоритм игры в шахматы» на английском — в своем нью-йоркском отделении. От меня требовалось проверить перевод и написать предисловие к английскому изданию.

Конечно, я охотно согласился, ибо это было признанием; легче будет организовать в Москве работу над составлением программы. Вскоре пришел и перевод, сделал его некто Артур Браун. Кто он, я тогда не знал (потом выяснилось, что Браун — научный обозреватель газеты «Нью-Йорк тайме»); понял лишь, что он не шахматист, так как он не знал шахматных терминов на английском, русский язык знал неплохо, книжку изучил во всех тонкостях!

Когда мы с Криницким трудились над рукописью, и мой редактор усматривал какую-либо параллель между ЭВМ и человеком, Николай Андреевич каждый раз использовал кавычки. Браун, вероятно, не видел в этой аналогии ничего плохого и — удивительное дело — все кавычки Криницкого снял, а те, которые поставил до редактирования автор, оставил!

Попросил я одну девушку, хорошо владеющую английским, переводить мне с листа на русский, а сам следил по русскому тексту. Как получалось какое-либо смысловое разночтение, производилась дополнительная проверка и, если нужно, исправление. Перевод был приведен в полный порядок.

В 1971 году книжка в английском переводе вышла в свет. Издана была отлично. Браун в своем предисловии хвалил меня, будто я Лев Толстой. Отклики за рубежом были благоприятные, лишь в одном английском журнале появилась такая грубая рецензия, что ее предвзятость была очевидной.

Очень мне хотелось опубликовать предисловие Брауна в Москве — опять же в целях пропаганды. Редакция «За рубежом» сначала согласилась, потом отказалась. Собственно говоря, нужно было опубликовать не все предисловие, а лишь страницы полторы машинописного текста. Наконец сотрудники «Комсомольской правды» предложили это опубликовать на страницах газеты с тем условием, что одновременно будет опубликовано и интервью с советским специалистом.

Криницкий согласился дать интервью, если я ему помогу. Написал вопросы за журналиста (слава богу, знаю, что они обычно спрашивают) и ответы за Криницкого (его я тоже изучил). К моему удивлению, Николай Андреевич внес исправление: он заявил, что никакого отношения к эвристике алгоритм Ботвинника не имеет, Ботвинник, де-мол, познал самого себя и свой метод мышления формализовал в виде алгоритма!

Газета наконец с опозданием опубликовала интервью Криницкого — и только! А жаль, добрые отношения с газетой были прерваны; лишь в 1975 году они были восстановлены. Потом уже выдержки из предисловия Браунч были опубликованы в журнале «Зарубежная радиоэлектроника»...

Последний мой успешный турнир был в январе 1969 года в Вейк-ан-Зее (Голландия). В фирме «Хохофен» (большое металлургическое предприятие) работает сын первого президента ФИДЕ А. Рюба (кстати, супруга Рюба-младшего свою молодость провела в доме, в котором сейчас помещается советское посольство в Гааге). Под руководством Рюба-младшего уже многие годы проводится традиционный фестиваль: турнир гроссмейстеров, турнир мастеров, женский турнир, а на конец недели съезжаются многие любители шахмат, чтобы сразиться за шахматной доской в рамках этого же фестиваля.

Жили и играли в студенческом общежитии. У каждого отдельная комната, но стены такие тонкие, что все слышно.. Душевая холодная, в середине турнира я, не проверив наличия горячей воды, принял холодный душ и простудился. Хорошо, после семи туров имел шесть очков, так что с этим запасом сумел дотянуть до дележа первого места.

Собственно, надежд на успех было мало, так как в йартии с Портишем я долго стоял на проигрыш. Но при первом доигрывании венгерский гроссмейстер упустил простой выигрыш; лежу в постели (простуда) и работаю с карманными шахматами. Входит Керес: «Как дела?»

Объясняю, что вот если бы удалось получить такую позицию, то ничья, но как этого добиться — не знаю... Керес взял шахматы, подумал немного: «А нельзя ли так сыграть?»

Глянули мы друг на друга и... захохотали. Не могли успокоиться долго, настолько просто, неожиданно и изящно было решение, предложенное Паулем. Конечно, партия закончилась вничью, и Портиш не стал победителем турнира!

После турнира — традиционный банкет человек на 100, а может, и больше. Впервые он был проведен сразу после войны, после первого фестиваля; тогда голландцы голодали, и меню «торжественного» обеда поневоле было скромным: гороховый суп. Шли годы, десятилетия, но гороховый суп остался. Я отведал две тарелки — вкусно, да, кроме супа, мороженого и кофе, ничего не было!

Пригласили меня на выступление друзья из шахматного общества города Лейдена — после юбилейного турнира 1965 года в Нордвейке я был избран почетным членом общества. Но перед выступлением беседа за чашкой чаю: весной 1970 года Общество собирается отметить свое 75-летие организацией матча Ботвинник — Фишер. Подумал я и согласился.

Пора мне было с шахматными выступлениями расставаться. Правда, как показали турниры на Мальорке, в Монте-Карло и Вейк-ан-Зее, и спортивные результаты были неплохими, и партии были интересными. Но с тремя трудовыми обязанностями в жизни я не справлялся: электротехника, шахматный алгоритм и практическая игра — слишком много. Ранее более чем в двух направлениях я не работал. Зимой 1969 года я решил, что через год закончу выступать в турнирах.

Это было, конечно, ошибкой; заранее это не следовало решать. Я сыграл еще в трех соревнованиях — Белград 1969 года, матч столетия и Лейден, 1970 год, но играть, как прежде, уже не мог. Я старался, но что было делать — в подсознании уже не понимал, зачем мне работать, анализировать, напрягаться, если ухожу от шахматной практики. В этих соревнованиях у меня были срывы, апатия, и в целом я их провел неудачно.

Обсуждаем с голландскими друзьями условия матча. Приходим к полному согласию.

— Но Фишер? Вы же знаете, как трудно с ним иметь дело? Разве он будет держать свое слово?

— Мы все предусмотрели. Все переговоры будут через адвокатов. Соглашение будет иметь юридическую силу.

Голландцы держались уверенно. Дальнейшие события показали, что их уверенность не имела серьезных оснований — я уже тогда хорошо понимал американского гроссмейстера.

Но Фишеру выгодно было сыграть со мной тренировочный матч — чем бы он ни кончился (вероятно, Фишер выиграл бы это соревнование), американец многому у меня мог научиться! Начались переговоры, я предложил играть матч на большинство очков из 16 партий, Фишер — до шести выигранных без ограничения числа партий. Ни я, ни организаторы не могли это принять: организаторы боялись чрезмерного числа партий, а я был не столь молод, чтобы играть больше шестнадцати... Сговорились на восемнадцати, Фишер уступил.