К другим берегам

Дни, отделявшие эту встречу от воскресного обеда, миновали. Наверное, я бы слукавил, если стал уверять, что тянулись они нескончаемо - вовсе нет. Но мне было интересно посмотреть, как она живет, познакомиться с мужем, просто поговорить. После стольких лет, осталось только легкое любопытство. Прежних чувств давно не было. Были обрывки размытых воспоминаний, холодные останки перегоревших отношений, которые, при встрече, зачем-то, пытаемся раздуть, радостно вопрошая "а помнишь?", и разговор соскальзывает в прошлое, потому как здесь, в настоящем, мы стали совсем чужими людьми (чтобы там не мнили себе, поддерживая эту радостно-пустую иллюзию: "а помнишь?"). Помнить-то мы помним, а толку? Все истлело, осыпалось, унеслось прочь.

Сказать по правде: не знаю, зачем я согласился придти, и вовсе не могу понять, зачем все-таки пошел. Проснувшись в воскресенье, лежа в теплой постели, заломив руки за голову, глядел на картину в бронзовой раме на противоположной стене, гоняя по кругу мысль: идти - не идти... Не придти показалось невозможным - получалось не очень красиво, после того, как пообещал, а оправдываться казалось мне глупым ребячеством. Решил: пойду!

Муж оказался намного моложе ее. Он отпер дверь, я принял его за молодого родственника. Потом появилась она в темном брючном костюме, который очень шел ей, и спросила: "Успели познакомиться или еще нет?". Я понял: этот человек с печально красивым лицом, с вьющимися волосами, как на гладко-мраморных головах римских патрициев, и был ее супругом.

Обедали мы вдвоем - за печально-красивым супругом зашла девушка со складным мольбертом, которая была представлена мне Мариной. Оказалось, по выходным они вместе ходили на этюды.

За обедом она рассказала о себе, о муже: познакомились на выставке, она представляла организацию, которая сделала возможным эту выставку, он выставлял там свои работы... кстати, в квартире - только его полотна. Он много работает, ей нравится его картины. Я огляделся, на стенах висели картины в простых рамах. Картины мне понравились, особенно хороши были натюрморты.

Она рассказала о себе, о работе, о жизни - обычные женские разговоры. От выпитого вина - немного раскраснелась, темные, с ртутинками, глаза поблескивали. Затем справилась о моих делах, о здоровье супруги (так и сказала по-мужски: "супруги"), все ли у нас в порядке... Кажется, начали пить кофе. Ковыряя вилкой кусок торта, не поднимая глаз, я сказал: она умерла. Я боялся заплакать, как на похоронах, когда слезы лились помимо всякой воли, если была какая-то воля, и все, что я делал: кусал губы, плотно сжимал, или широко раскрывал глаза - было без толку. Пугался я напрасно - все обошлось. Может, я начал привыкать к мысли о ее смерти?

– Извини, я правда не знала.

– Пустяки,- сказал я, слегка надувая губы, вымолвляя это шелестящее, подобно вылущенной от семечек кожуре, словечко.- Такое случается, и ты, кстати, не могла об этом знать.

– Ты ее любил?

– Да,- сказал я и наколол кусочек торта.

II

Случилось мне стать очевидцем одного щепетильного случая и, сказать по правде, лучше бы этого не произошло - я не из тех, кого увлекают подробности чужой жизни. Только насмешливый случай мало вникает в такие тонкости, а может и вникает - и весьма основательно!
– чтобы сдернув, в последний момент, невидимую завесу, столкнуть нас с тем, чего мы тщательно и упрямо сторонились: потешаясь над нашей уверенностью в том, что именно с нами ничего подобного произойти не может.

Была какая-то вечеринка, одна знакомая попросила меня пойти вместе с нею. Мне не хотелось, но ей удалось убедить меня, что полезно изредка оживлять мое одиночество обществом... В общем, сам не знаю, как очутился там. Из собравшихся я был знаком только с печальным красавцем-художником и его этюдной коллегой, самым чудесным образом оказавшимися здесь. Он тоже припомнил меня. Пожав руки, перемолвившись несколькими пустяшно-обязательными, при встрече малознакомых людей, вопросами, на которые всегда готов ответ, мы разминулись, чтобы уже не надоедать друг другу.

Мне скоро стало скучно. Я жалел что пришел, но надо держать внешнее приличие... Миновал час, приличия были соблюдены, и я отправился одеваться. В длинной, темной прихожей, наткнулся на художника с его подругой. Они целовались, прижимаясь друг к другу. Меня они не заметили. Я вернулся к шумному столу. Домой я не пошел и напился, как все в тот вечер. Вот такие у них были этюды.

Я долго думал: стоит ли рассказывать ей о том, что мне открылось? Стоит ли мешаться в чужую жизнь? Пришел к выводу: да, должен! Ведь когда-то мы были близки... Я позвонил, попросил встречи, чтобы обсудить важный вопрос.

– Какой вопрос?

– Не по телефону, об этом лучше поговорить наедине.

– Хорошо. Послезавтра, к восьми вечера...

Она была одна. Выглядела очень устало. Я сказал: долго не задержу... Она ответила: сначала выпьем кофе. Я согласился. Сидя за кофейным столиком, помешивая ложечкой в густом, пахучем кофе, я поинтересовался ее мужем.

– Кажется, поехал к друзьям-художникам.

– Вероятно, вместе с этой девушкой?

– Не знаю, может быть.

Она смотрела на свои руки. Кажется, она догадалась о чем пойдет речь. Она всегда быстро понимала, о чем я хотел говорить. Я допил кофе, вытягивая губы, чтобы не обжечься. Кофе был вкусным. Она сидела, сложив руки на коленях, не поднимая глаз. Она была готова. Я собрался духом, поставил чашку с остатками кофе на блюдце, и сказал, что муж изменяет ей. Она молчала. Я рассказал, как сам того не желая, стал свидетелем сцены в прихожей.

– Думаю, у них зашло гораздо дальше поцелуев.

– Знаю,- сказала она очень тихо, не поднимая глаз.

Я подумал, что мне послышалось:

– Что?

Она подняла голову и, глядя прямо мне в глаза, громко повторила:

– Я давно знаю.

Я не нашел ничего умнее, как промолвить:

– а-а-а...- ничего не понимая, кроме того, что напрасно завел этот разговор.

Ее вдруг точно прорвало; будто все, мешавшее говорить - исчезло, разбилось, изничтожилось, и чувства, которые копились в ней, разом освободившись, хлынули на волю.

– Да-да-да: знаю и не показываю вида! Думаешь, женщине трудно догадаться о том, что муж ей изменяет? А тебе раньше в голову не приходило? Он, ведь, почти в сыновья мне годится...

– И ты с этим живешь?

– А ты когда-нибудь жил один? Ах да, ты, ведь, у нас одинокий вдовец... Только, ты хоть вспоминать можешь, а мне о чем вспоминать? Что после тебя пять лет никого видеть не могла, все думала: может, вернешься. Потом, правда, были мужчины, только ни имен, ни физиономий не помню. Он давно бросил бы меня, как ты когда-то, если бы не мои деньги; да может, еще помнит, что помогла ему стать тем, кто он сейчас. Видно, пока жалеет. Так, по мне, лучше эта жалость, лучше пусть будет эта девка, чем возвращаться домой в пустую квартиру. Об этом ты не думал?

– Что с тобой стало?

– Стало? Это ты сделал! Разве я была такой, ну-ка припомни. Слишком давно было, все забыл со своей женушкой?

– Я ведь любил ее...

– А я, я тебя не любила?

Она вышла из комнаты, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Я остался один. Было очень тихо. В тишине раздавался мерный звук старинных часов, за стеклянной их дверцей мотался неутомимый маятник. Я знал: всякие наши отношения кончены, после этого разговора мы стали чужими людьми. Нужно было попрощаться, но я не смог - не хватило духу. Взяв куртку, осторожно затворив за собой дверь - вышел на улицу. Было темно и прохладно. Высоко в небе мерцали далекие созвездия. Я побрел домой.